уже сползает изо рта.
Июнь-92.
* * *
Время я упрячу снова,
ты его схоронишь просто.
Я не стану Казановой,
ты не будешь Коза Нострой.
На ковре из мокрых листьев,
зацепив когтями икры,
мы едва услышим выстрел,
из глазищ пуская искры.
Апрель-94.
* * *
Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,
пуская словечки сквозь кухонный пар,
который осеннее утро остудит
помимо растущих присцилловых чар.
Кому-то с картохою соли полпуда,
кому – в небоскрёбе дано угадать
Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,
и шапки-ушанки при этом кидать.
Пора бы отречься от праздного люда,
ведь каждое действо имеет антракт.
Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,
ногой отбивая три четверти такт.
Октябрь-94.
* * *
Нету слова по-французски.
Нету слова по-английски.
Пойте, пьяные тунгуски,
где глаголют аферистки.
И, вибрируя телами,
наступавшие на пятки
пропадут за зеркалами,
помутневшими на святки.
И опять ворвётся ветер,
и опять отбросят пяльцы,
ковыряя на паркете
свои чувства, словно пальцы.
Ноябрь, декабрь-94.
* * *
Ты – Санчо, я – Панса. И хватит об этом.
Не надо стучать по кларнету кастетом.
Прилипшая к памяти музыка ночи
волнует не шибко, тревожит не очень.
Пускай серебрится! Пускай пузырится!
И катится до фараона гробницы!
Но где бы голодная выпь ни кричала —
всё будет, как прежде, всё станет сначала.
Декабрь-94.
* * *
Есть женщины, ради которых…
Есть женщины, возле которых…
Есть женщины, мимо которых…
но нету таких, чтобы враз!
устроить могли бы заторы
на автомобильных просторах,
ныряя в атласные шторы
не завтра, а прямо сейчас.
Май-95.
* * *
Она в руках держала флейту
и, прячась за картон,
смыкала градус Фаренгейта
и полутон.
Под скрипы старой дверцы шкапа
варганила с листа,
что молью съеденная шляпа,
как её мечта.
Что килограмм румяных яблок,
сплошь из папье-маше,
её выкручивает набок
и делает «туше».
А взор разменивать понуро
на паутину чердака?
Она, заблудшая натура,
случайная пока.
Но не к сеньоре или донне,
через поля – луга,
на раскалённые ладони
ходила к ней пурга.
Июль-96.
* * *
Внебрачная ночь холодна и долга,
хотя ни при чём вековые снега,
и всякого из настоящих Дега
зимою альпийские манят луга.
О как же скучает, кто рано остыл!
кто числился в списке, однако не жил,
а в небо подняться охоту отбил
орёл, клекотавший у свежих могил.
Август-95.
К 8 Марта
Вам, хранительницам быта,
окрылявшим ремесло,
настоящим Афродитам,
а не девушкам с веслом,
будет пусть такая малость-
чтобы каждой, чтобы вся! —
жизнь всегда бы улыбалась,
а не ухмылялася.
Март-02.
Испытание сном
(истории, которых не было, но кто знает…)
Григорий
Порою ни за что поручиться нельзя.
А вот, что Григория ни с кем не спутаешь – это можно. Здесь всё коричневое: плащик короткий, портфельчик потёртый, кепочка набекрень. Нет, волосы – чёрные, с обильной проседью, спутанные, как у байкера (мотоциклиста, то есть, по-нашему). Ах, да, ещё: глаза карие, кажется, но что немного безумные – точно. Впрочём, таких тоже – пруд пруди.
Зато как он пел, как зарифмовки читал вдохновенно… Не хуже, ей-Богу, любого областного артиста.
И это когда вся публика орала: «банда! банда!», и хрипела: «наелся, да?!».
И это когда вся публика визжала от ненависти к продажным наездникам и стонала от любви к проигранным денежкам.
А как вообще насчёт жизни, самой что ни на есть обычной? Стоит ли тебе захлёбываться радостью: «кто сказал, что нет привоза?» – если твой шанс, в отличие от моего, не придержали, как наездник свою лошадь на финише? Стоит ли приплясывать: «плачь, милый, плачь – степная кобылица с огромной ягодицей несётся вскачь!» – если мою мечту, в отличие от твоей, снимают с дистанции, как галопирующую лошадь?
Наверное, стоит. Если ты – Григорий, любимец второго этажа Центрального московского ипподрома.
Август-92.
График Степан
Ноги перспективного и ещё более голодного художника-графика Степана намертво встали у второсортного, но ресторана на пересечении Раздольной и Коммунистической. В это время, треклятое, большинство людей вкусно и плотно обедало, и Степан не хуже других имел громкие желудочные бульканья. О, сейчас бы три котлетки по-киевски… Первую котлету положить на 50 граммов водки (всё равно какой), вторую – на 50, а дальше пить и занюхивать. И медленно глотать, по маленькому кусочку, разглядывая где-то очень далеко неназойливо и дружелюбно галдящих посетителей.
Или на креплёное «Арбатское» – раз котлету, два котлету… Кто сказал глупое слово «десерт»? Смешняга!
Денег у Степана не водилось, как назло. Одни мечтания, никаких метаморфоз.
И тут сказочно подфартило: к ресторану выруливает свадебный кортеж. Степан с полными изысканных фраз поздравлениями, как ручная акула, начинает делать круги и одновременно тереться, вот он уже внутри заведения, вот и водка в рюмке, потом ещё одна. А котлеты всё нет.
Тут как тут явилось озарение: овалы лиц молодожёнов предельно правильны – две буквы «о», расположенные рядышком. Как на двери туалета. Развеселился Степан и поведал торжественно об открытии. Гости переполошились и побежали в фойе сверяться, прихватив с собой Степана. Не добежав почему-то пару метров до эталонно-туалетной таблички, вероломно стали его бить по всему телу, особенно по морде, безо всякого уважения к творческой утончённой душе.
Степан с трудом доковылял до мастерской, где от обиды переломал не только «мягкие», но и «твёрдые» карандаши.
Август-92.
Разумная быль
На платформе «Перловская» шла обычная раздача перловой каши. Тормозила электричка, и пассажиры тянули через фрамуги миски, плошки и ладошки. Навстречу розовощёким толстухам в белых кружевных передничках, шестерым – по числу вагонов. Потому седьмой вагон никогда не присоединяли к составу.
Толстухи запускали вычищенные до блеска половники в пышущие паром большие бидоны и с шутками-прибаутками, а также с привычным «на здоровьица!», накладывали милым землякам пропитанные свежим вологодским маслом порции каши. Двойные, тройные – сколь душе угодно. И никто – никто! – не бегал из вагона в вагон, урывая для себя впрок или для родственников, якобы срочно отошедших позвонить.
Хотя люди ехали разные, и кой-кому я каши ни в коем случае и ни под каким предлогом не дал бы.
