Линия 1: «Position»
В ночь на Первое
Моя мастерская. Повсюду портреты —
здесь милые, добрые, умные лица.
С утра музыканты, актёры, поэты
и люди другие
идут вереницей.
А мне ни подняться, ни плечи расправить,
ни выветрить запах наложенной краски.
Штампую налево, штампую направо
какие угодно,
добротные маски.
Неважно,
какими Вы были до двери
моей мастерской – вот сила искусства! —
портреты – иконы, грешно не поверить.
А что неудачно – замажется густо.
Но вымыты кисти.
С ослабленным духом
ищу я спасение от ночи бессонной.
Забыть бы, что даже последнюю шлюху
изображу непорочной мадонной.
Забыть бы,
что девственно-чистым оставил
тот холст, на котором когда-то хотел я
и снег написать – как он весело таял! —
и даль – как бескрайне она голубела…
Октябрь-83…июнь-84.
«Извини…»
Всё живое затихло, то есть
близок, близок грозы разбой!
А к перрону подходит поезд,
первый утренний.
За тобой.
За тобой. Ты безмолвна тоже.
Набежала печаль в глаза.
Ждёшь. Я в эти минуты должен
на прощание что-то сказать.
Мне не трудно, но что изменят
в твоей жизни
мои слова?
Если хочешь, паду на колени,
даже руки начну целовать.
…Дождь мне с тела грехи мои смоет.
С нетерпением жду дождя!
Извини, что я жил с тобою.
Извини, что я жил без тебя.
Сентябрь-83.
Могила № 840
Не потому, что друзья слепы,
не потому, что враги глухи,
хочется через себя слепить
в рифму вколоченные стихи.
…Между надгробьями тесно, что ж,
муторно-тесной была юдоль.
И не случайно цифрами с грош
выбито «восемь четыре ноль».
Где же сплетения крепких рук?
Не перекрыта последняя боль,
та, что ушла и вернулась вдруг
Вечностью «Восемь Четыре Ноль».
Пара слегка любопытных глаз —
это тебе, перекатная голь.
Просто хватило тебя как раз-
только на «восемь четыре ноль»…
Не потому, что любовь, как мёд,
после которого жадно пьёшь,
ты принимаешь того, кто ждёт.
И пожираешь за то, что ждёшь.
Август-87.
(К спектаклю о Чернобыле, несостоявшемуся)
1. Дорога
Логичное и нелогичное строго.
Однако растерянность портит глаза.
Тебя целиком поглощает дорога.
Дорога, которая прямо назад.
Так здравствуйте, близко-далёкие братья,
не зная почти ничего о войне,
и кукла, пятном подвенечного платья
мелькнувшая в полузакрытом окне.
Не правда ли, случай, помимо резона,
порою не то, что хотелось, даёт?
Тебя провожает Опасная Зона,
и ты уезжаешь, частица её.
Живи – это символ второго этапа.
И дело не в тысячах книжных томов.
А ветер – ты помнишь, срывающий шляпы? —
слоняется вдоль опустевших домов.
Январь-88.
2. Финал
Покуда верстается номер журнала,
где будет когда-то рождённое нами:
свободное слово – не скрытое жало,
летучая фраза – бескровное знамя —
не надо борьбы, и останутся силы,
казалось бы, для невозможных полётов
туда, где единая мера – «красиво…»
А значит, не надо любить идиотов.
О Ты, воскрешённый и вставший над всеми,
убитый за право залечивать стоны,
бросай же на землю целебное семя!
бросай же скорее, ну что Тебе стоит…
А каждая просьба полна униженья.
А каждая жизнь – продолжение песни.
И мы продолжаем искать продолженье.
За это похвалят, но раньше – повесят?
Январь-88.
Провожая
И трудно расстаться,
и трудно расставить
ушедшее
ровно, по полкам и в ряд.
И мечется,
вдруг натыкаясь на ставни,
уже изумленно-растерянный взгляд.
Пускай говорят про идейную свежесть,
что смена пришла или только в пути.
А вновь раздаётся: «Простите, а где же…»
И снова кого-то придётся простить.
Я вычитал где-то, что слово летуче.
И всё-таки
я не сумею смолчать.
Спасибо за ум и за честность —
за лучшее,
не позволяющее
одичать.
Март-88.
* * *
кроме того, что болит и болит
твёрдое нечто, условно твоё
очень хорошее, только вдали
или невзрачно-большое житьё
сольная партия требует сил
руки убрали, да голос охрип
брошен ли жребий, как ты попросил
выпало так: сторона номер три
не привыкать признаваться во всём
пусто в копилке развития вширь
определённо, ты будешь спасён
лопнуло сердце, как мыльный пузырь
Апрель-88.
* * *
Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.
Закушены не для того сотворённые губы.
Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.
А все барабанщики это, как раз, и не любят.
Не звук ненавижу, но однообразие звука.
Второму удару нисколько не буду послушен.
И штраф назначают проросшие в палочки руки —
публичный позор под огнём бесконечного туша.
А чувство вины – утончённое правило плаца.
Его приплюсую к признанию собственной дури.
Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.
Тогда я мечтаю родиться источником бури.
Апрель-88.
* * *
Отчизна моя встрепенувшейся птицей
расправила крылья на пламя заката.
Перо над зеркальной водою кружится,
пройдя по дырявому телу плаката.
Любимая, где ж за тобою угнаться?
В твоих пожеланьях – воинственный ветер,
глубокая ночь и начало прострации,
путь на звезду, что прохладен и светел.
Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.
Ты резко встаёшь, не желая мириться.
Ты напоминаешь рассерженным видом
Отчизну мою, встрепенувшейся птицей…
Июль, август-88.
* * *
Страна преломлённого света
в предчувствии трудной зари.
Как осиротевшие, где-то
мерцающие фонари.
Слуга пресловутой арены,
хозяин убогой судьбы,
кого же ласкали сирены,
любезные лику Судьи?
«Ах, если бы стать гранатою,
и вражьи крушить дома.
Жалея цветы, помятые
фонтанчиками дерьма…»
Всё кончено, честное слово.
Лениво толкает сквозь строй
живого, пока что живого
