Мэролл вышел из палатки и посмотрел на четверых баронетов, которые, завидев его, вытянулись и замерли.

— Приветствую вас в отряде лучших, — проговорил Мэролл, подмечая, что его интонации сделались почти такими же, как у Эрлота. — Здесь вы научитесь побеждать самого страшного врага. Обернитесь и поглядите на него.

Они обернулись. Они посмотрели на берсерков. Берсерки смотрели на них, сквозь них, мимо них черными пустыми глазами. Берсерки были ключом ко всему: к победе, к поражению и к пониманию мира.

Во тьме плавали голоса.

Иногда они что-то хотели от него, и тогда становилось тяжело. Приходилось вслушиваться, потом будто ломом поднимать пласты воспоминаний, ворошить кочергой угасающие уголья мыслей и давать ответ. Но в основном голоса довольствовались друг другом, и Сардат переставал их замечать. Тьма так легко сливалась с тишиной, а вместе они наполняли сердце покоем. В темноте и в тишине не было страданий, не было боли.

Иногда Сардат думал: «Кто я?»

Раньше он был зрением. Он видел мир вокруг себя и понимал себя в нем. Сейчас он видел тьму и не понимал себя. Не хотел понимать. Быть может, он сам был тьмой, после того, сколько черного пламени пронеслось через него во время той битвы в ущелье? Но что-то мешало ему полностью раствориться во тьме, стать ею.

Голоса?..

Поначалу была боль на месте глаз. Эта боль ярким белым пятном напоминала Сардату о былом. Но шли дни, невидимые и неразличимые, и пятно погасло.

Потом были воспоминания. Сардат перебирал их, будто вор, рывшийся в украденной сумке. Хватал одно, другое, примерял и тут же отбрасывал. Улыбка И, слезы Сиеры, её поцелуи в темноте той единственной ночи, что была им дозволена. За это воспоминание Сардат цеплялся до последнего. О нем и сказал в тот день Учителю: «Она здесь. А больше ничего не существует».

Но померкло и оно, и Сардат без сожалений позволил ему кануть во тьму. Всё теряло смысл, и Сардат ждал того мига, когда остатки смысла потеряет само его существование в мире, превратившемся в горстку голосов и смутных ощущений.

Чьи-то руки держали его, вели. Назойливые голоса говорили, куда повернуть, когда остановиться, где присесть. Ему толкали в руки еду, и он пережевывал мясо, не чувствуя вкуса. Проглоченная пища падала во тьму и исчезала навеки. Какой в ней смысл?

— Это бессмысленный риск. — Знакомый голос разорвал внезапно тьму, заставив Сардата морщиться, будто от яркого луча, ослепившего спросонок.

Говорил Аммит.

— Мы только что положили без малого сотню бойцов, чтобы вытащить тебя. И что теперь? Хочешь уничтожить остатки?

— Полегче, Учитель! — Это Милашка. Она сидела справа от Сардата, и, кажется, ниже. На полу? Да, верно, на полу, тогда как сам он сидел на скамейке. Видно, в какой-то хижине. Голос Аммита раздавался слева:

— Грядет война, о которой вы так долго мечтали. Нам нужно поторопиться к Кармаигсу. К чему эта нелепая вылазка?

Смешок. Правее Аммита. Это тот самый Ратканон. Сардату не довелось его увидеть, он сразу стал голосом во тьме. Должно быть, они с Аммитом сидят за столом, друг против друга.

— Ты называешь нелепой мою вылазку, а я называю нелепой твою войну, — прогудел мощный бас. — Что ж, ты сумеешь биться наравне со всеми, ты даже превзойдешь их. А я? Я, сильнейший из людей, по-твоему, отрублю голову Эрлоту? Я не маленький мальчик, не нужно утешать меня сказками. Я видел, на что способны воины-вампиры, а не тот сброд, который мы рубили допрежь. В той войне меня прикончат раньше, чем я успею поднять топор. Но здесь я ещё кое-что могу. Я не один год нападал на караваны и освобождал пленных. Пусть я не убью Эрлота, но хоть ослаблю. Хоть немного. Позволь мне наслаждаться своим малым вкладом в твою победу.

Скребнули ножки стула по полу — Аммит резко встал.

— Я остаюсь здесь лишь по одной причине: ты дорог принцессе, которая для меня все равно что дочь. По этой же причине Река велела мне разыскать тебя. Но теперь я вижу, что ты — лишь камень на моей шее. Я искал бойца, а нашел шлюху.

Грохот, звуки борьбы. Удары, рычание, вскрик.

— Я научу тебя следить за языком, кровосос, — прогудел Ратканон.

— Ого! — Голос Аммита прозвучал сдавленно, едва узнаваемо. Как будто его схватили за горло и прижали к стене. — Я вижу остатки гордости. Какие милые, дай поглажу, пока не сдохли окончательно.

Последнее слово он проглотил — должно быть, Ратканон усилил хватку.

— Мне нужны люди, чтобы отбить пленников у конвоиров. Но людей у меня больше нет. Поэтому я обращаюсь к вам.

— Я человек! — Этот голос справа, правее Милашки. Сардат напрягся, чтобы вспомнить имя: Саспий. Да, точно, тот парень, которому он дал копье.

Шум, будто что-то упало — Ратканон отпустил Аммита? Должно быть — голос Учителя прозвучал отчетливей:

— Ты просишь меня о помощи? Давай называть вещи своими именами.

— Ну что ж… Раз Река свела нас вместе, пусть будет так. Прошу.

— Что взамен?

— А чего ты хочешь?

— Все просто: я помогу в твоей войне, а ты потом поможешь в моей. Возьмёшь свой здоровенный топор и изо всех сил постараешься отрубить голову Эрлоту.

Тишина. Дыхание. Шумное сопение Ратканона, легкое и чуть слышное — Милашки. Глупое сопение Саспия. Аммит не дышал, его сердце остановилось в тот миг, как на него напал Ратканон.

— Пару недель назад я говорил этой милой девушке, что люди не должны соваться в разборки вампиров, что мы сами решим все свои вопросы, а людям останется лишь лечь под победителя. Но она доказала мне, что люди — это не просто мясо, по недосмотру Реки обретшее разум. Доказала, что люди — это сила, которую не так-то легко одолеть. Я — Я! — поверил ей. После всех тех тысяч лет, что прожил на свете, я поверил соплячке, которой едва минул третий десяток. Я жизнь свою поставил на эту веру — мою и её. Я вырвал тебя, сукиного сына, с Той Стороны. И ради чего? Ради того, чтобы ты сейчас мне рассказывал, что ты, самый сильный из людей, — жалкое ничтожество, способное лишь разорять никому не нужные караваны?

Тишина. Темнота.

Сардат недоумевал, почему вдруг голоса ворвались в его разум. Так было хорошо, когда они шелестели под покровом тьмы. Он пытался утопить их обратно, но не мог. Получалось наслаждаться лишь короткими вспышками тишины. А потом — вновь голоса. Вонзались в душу раскаленными иглами.

Милашка молчала. Сардат был ей благодарен за это. Её голос ранил больнее всех. Наверное, потому, что она была ему ближе остальных. Она — его дочь по крови. Но против воли Сардат волновался. Если она молчит, если не защищает Ратканона, значит, где-то в глубине души она согласна с Аммитом. Конечно, Аммит прав, ведь из всех здесь собравшихся он видит дальше и больше. Но правота — далеко не всё. Бывает так, что с правым нужно не согласиться. И сейчас Милашка должна была спорить, должна была вскочить и броситься на Аммита с копьем. Но Сардат слышал лишь её прерывающееся дыхание.

Пожалуйста, не уходи во тьму. Не теряй надежды. Знаю, в тебе лишь моя кровь, а это — так себе дар, одна отрава. Но что-то же есть в тебе своего? Что-то неизменное, что ты сможешь сохранить? Храни это!

Как больно. Как тяжело! Тьма, забери меня обратно!..

— Отобьем людей — и я пойду за тобой к Кармаигсу, — сказал Ратканон.

— Не так просто, — тут же ответил Аммит. — Мне недостаточно твоей туши, великан. Поклянись, что твое сердце отправится к Кармаигсу.

Вздох. Милашка задержала дыхание.

— Клянусь, — проворчал Ратканон.

Хлопок. Пожали руки? Или Аммит хлопнул великана по плечу?

— Значит, идем вчетвером, — заговорил Ратканон уже другим голосом. Деловым, суровым. Он будто пытался забыть свою слабость. — Ты, я, Ринайна, Саспий. Конвоиров — восемь. Я бы хотел сделать всё быстро…

— Эй, папаша! — Милашка толкнула Сардата в плечо. — Тебя тут под лавку задвигают, а ты молчишь. Биться-то сможешь?

— Он слепец! — возразил Ратканон.