Приятный мужской голос, произнесший эти слова с ударением на слово «нынешнем», принадлежал явно французу. Вероятно, это и был тот самый журналист-иностранец, о котором Отто предупредили.

– Я понимаю, дорогой мой Ксавье, со своей стороны отвечу на любой ваш вопрос. Но, вы должны понять, я не могу давить на уважаемого аббата Штурма. То, что вы просите, может существенно навредить ему. И нам… Вы же понимаете…

Отто сразу узнал голос падре. Тот говорил с французом как с другом, называя его «дорогой». Отто передернуло. Его командир штаммфюрер Клаус фон Шерер никогда при упоминании о Франции или французах не забывал добавлять ругательство.

«Французские свиньи убивали на войне моих товарищей. И если бы не чертовы политики, продавшиеся чертовым французам, мы бы сейчас были в Париже, а не выплачивали контрибуцию до XXI века!» – четко формулировал основания ненависти к соседнему государству и его населению штаммфюрер.

– Месье Отклок… – раздался незнакомый тихий голос. – Я очень хочу помочь, но факты, о которых вы просите рассказать, могут навредить и вам… Если вы их опубликуете, то вряд ли сможете просто пройтись по Берлину в следующий приезд… Без последствий пройтись…

– Отец Штурм, – ответил французский голос. – Давайте так, вы мне рассказываете о перевоспитании священников, которое испытали на себе, а я не публикую материал без вашего согласия и благословения. Я просто его подготовлю. Я лишь надеюсь, что с вашей помощью буду иметь представление о том, что тут происходит, и я смогу писать о других фактах, тем более в преддверии Олимпиады, объективно. Если вы благословите публикацию, люди узнают правду. Если нет, они ее почувствуют.

Отто, до этого сомневавшийся в праведности своего поведения подслушивающего чужую беседу, при упоминании французом Олимпиады, отбросил сомнения и превратился в слух.

– Они называют это концерт-лагерем, – с горечью произнес человек, названный отцом Штурмом. – Будто это смешно. Его пресса пишет, что Дахау – это место наказания, а в Хойберге, где я оказался, условия курортные.

– Я читал интервью штурмбанфюрера – начальника лагеря, что в Хойберге политических заключенных «не карают, а перевоспитывают», – произнес француз с уже явной интонацией интервьюера. – Что думать о таких заверениях? Этот вопрос мог бы особенно заинтересовать католические круги нашей страны. Ведь именно туда в основном отправляют священников, заподозренных в… скажем, в не слишком восторженном отношении к режиму.

– Я служил в Вальдхайме, – аббат Штурм явно поверил французу и решился на рассказ. – За мной пришли в январе. Зимой, триста километров до этого курорта кажутся вечностью. Я думал, самое сложное – это дорога. Я ошибался… Из вагонов нас выгрузили на станции Балинген. Не на центральном вокзале само собой. Потом на машинах. По каменистой дороге вверх на плато. Оттуда и правда дивный вид. Синие гребни Альп до самого горизонта, даже не поймешь – это еще горы или уже облака… Курорт для перевоспитания… Наверное…

Аббат Штурм замолчал. Никто не прервал молчания, Отто слышал даже тиканье настенных часов в комнате пастора, в промежутках между биением собственного сердца.

– На первый взгляд – неплохо, подумал я. Не может же быть, чтобы посреди этой божественной красоты кому-то пришло в голову соорудить ад.

– Как он выглядит, этот ад? – спросил француз.

– Полтора десятка двухэтажных бетонных бараков. На первом этаже – два помещения, разделенные вестибюлем. Эти домики строились еще до войны для летнего детского лагеря. Поэтому в них ни отопления, ни туалетов. Нижние комнаты рассчитаны, ну, максимум на десять человек. Точнее детей. А они умудрились поселить туда взрослых… Точнее не поселить, а втолкать вдвое больше. Железные кровати. Постельного белья нет. Все спят на мешках, набитых соломой, которую меняют раз в месяц, когда она совсем уж превращается в вонючую труху. Брать с собой личные вещи запретили, даже туалетные принадлежности. Не важно, надолго ли вы отправились отдыхать: месяц или полгода – ни мыла, ни расчески. Перед дверями каждого барака установлена рогатка, так что остаются только узкие проходы справа и слева, которые постоянно стерегут два охранника с пистолетами. Рогатка обмотана электрическим проводом. Так что, если захотите вырваться, то вас или поджарит током, или пристрелят охранники. Умывальники и туалеты расположены в нескольких метрах от бараков, но туда только по расписанию и под конвоем. И еще: в некоторых бараках окна зарешечены, но кто там живет – им повезло, у них есть окна. Это привилегированные узники. В остальных бараках окна заколочены, внутри полная темнота.

– Отец Штурм, вы сказали «привилегированные узники»? В лагере есть деление на привилегированных и других? – опять подал голос француз.

– Вообще заключенные в Хойберге делятся на три класса. Распределяют всех сразу по прибытии в соответствии с личным делом узника, поступившем из гестапо. Первый класс охранники, шутя, называют раем. Туда попадают те, кто не является открытым политическим врагом нацистов. Они хотят таких переделать в своих, в себе подобных.

Потому и не слишком жесткие меры. У них-то как раз и окна в бараке. Даже посылки с воли разрешены – еда и белье.

У заключенных первого класса подъем в шесть, пять минут на умывание. Потом чашка кофе и хлеб. Потом, как величайшая милость, – работа. Не особо трудная: уборка территории, ремонт, по хозяйству что-нибудь. В час дня обед по баракам. На комнату выдают одну общую лохань, из которой все едят одновременно. Но разрешены вилки и ложки. После обеда снова работа или физические упражнения. Вечером – еще кусок хлеба. В восемь часов все лежат на своих соломенных тюфяках. Я бы не поверил, что это рай, если бы сам не оказался в аду. Есть с чем сравнить.

– Второй класс заключенных намного хуже? – это уже спросил пастор Лихтенберг.

– Они называют это чистилище. Режим такой же, как в первом, только работа гораздо более тяжелая: мощение дорог, пахота земли, сами понимаете, для людей, получающих в день глоток жидкого супа, чашку кофе и два куска хлеба, очень тяжело. Заключенные – в основном рабочие, из социалистов, но не из лидеров. Просто работяги, сочувствующие красным. В бараках чистилища есть окна, но подходить к ним запрещено. И не вздумайте нарушить, стоит кому-нибудь выглянуть сквозь решетку, ему в лицо уже целится охранник…

– Кто попадает в третий класс? – спросил журналист Ксавье де Отклок.

– Такие, как вы, – журналисты, пишущие против них, рабочие-коммунисты, резко критиковавшие власть, и еще… самые опасные враги. Католические священники.

– Отец Штурм, – слышно было, что француз старательно подбирает слова. – Я понимаю, вам крайне неприятно это вспоминать…

– Мы виновны в том, что почитаем записанный в Евангелии долг милосердия! – воскликнул аббат. – Заключенный третьего класса в Хойберге первым делом оказывается в бараке с заколоченными окнами. И там отдыхает две недели. Две недели в зловонной темноте, тесноте, с десятками незнакомых, невидимых, обезумевших от ужаса людей, которые стонут, плачут, ругаются шепотом, потому что в этой земной преисподней запрещен не только свет, но и звук! И еще голод, звериный голод. Охранники, как зверям в клетку, вносят общее корыто, из которого нужно что-то зачерпнуть руками. Каждый день заключенным ада положены три прогулки по полчаса под охраной вооруженных штурмовиков, не для того, чтобы мы смогли вдохнуть свежего воздуха, а для того, чтобы сравнить наш ад с чистилищем второго класса и раем первого. Я посчитал 21 час за две недели… Думаю, это был самый чистый свет и самый свежий воздух в моей жизни, хотя грешно так думать…

– И триста пятнадцать часов самой смрадной тьмы, – быстро сосчитал француз.

– Вы правы… – в голосе аббата Штурма заскрежетал металл. – Самый последний, триста пятнадцатый час, самый ужасный. Надо сидеть, сжав зубы. Стоит охраннику услышать возмущенное восклицание, и ты не перейдешь вместе со всеми во второй класс. Еще две недели в аду. И так до тех пор, пока твоя воля не превратится в труху, которой наполнены вожделенные тюфяки узников из рая.