— Будешь вертеться, наложу Петрификус Тоталус, — предупредила Эли художница. — Кстати, некоторым так даже удобнее — не нужно самому следить за своим телом.

— Ой, не надо. Я лучше сам замру.

— Что ж, тогда замирай. И думай о том, каков ты на самом деле. А также направляй витальность к портрету — совсем по чуть-чуть. На самом деле, на твоё усмотрение, сколько и как.

— Это сложнее, чем не двигаться! В смысле — понять, каков я.

— Ещё бы. Gorau adnabod, d’adnabod dy hun.[1] Так говорят в Уэльсе, правда, Эйриан?

Тэгвен принялась рисовать и вскоре затянула Эйриан в разговор на валлийском — судя по всему, возможность поболтать на родном языке её сильно обрадовала. Я зачарованно слушала музыку незнакомого языка, пытаясь понять, о чём они беседуют. Но он был настолько непохож на английский, что я не уловила ни слова. Интересно, понимает ли Эли хоть что-нибудь? И о чём он сейчас думает? Когда в потоке журчащих валлийских слов наступила пауза, я спросила:

— А можно как-то специально заполнить «память» портрета? Мне Эли рассказывал, что некоторые портреты в Хогвартсе очень много всего знают.

— Можно, коли захотеть, — отвечала Тэгвен, набирая кистью краску на палитре. — Только займёт работа над ним и времени много, и сил — и у мага, и у художника. Правда, некоторые чародеи могут и уже готовому портрету свои воспоминания передавать. Чтобы это стало возможным, вместо куриных яиц для красок нужно брать яйца выпрыгунчика — тогда будет основа для памяти. А что, ты хочешь себе такой, Ида? Много приятных воспоминаний накопилось?

Я замотала головой, а Эли задумчиво сказал:

— Кажется, я встречал один такой портрет.

— А ну-ка, головой не шевели! Тебе лучше пока помолчать.

— Только один вопрос задам, чтобы вы не изобразили Элиезера, измученного любопытством. А если нарисовать портрет волшебника, который уже умер, он будет двигаться и разговаривать?

— Нарисовать-то можно и двигаться он будет — это не сложно. А вот чтобы разговаривал, да к тому же имел свой характер — тут человек должен быть живым и перед художником сидеть. Как ты сейчас. Понял?

— Понял, — произнёс Эли со вздохом, а глаза его загорелись особым светом — упрямым и волшебным одновременно.

Что он задумал, мой братец? Ну, расспрошу его об этом потом, а сейчас остаётся лишь завороженно смотреть, как лицо Эли начинает проступать на белом фоне под быстрыми мазками кистей Тэгвен. Вот уже можно разглядеть черты лица и вихры русых волос. Интересно, поймает ли портретистка этот лучистый свет в глазах?

Я снова перевела взгляд на стены — кроме портретов тут ещё множество карт. Я подошла поближе, разглядывая загадочные очертания неведомых мне стран и пытаясь разобрать названия на них. На одной из карт мне попалось слово «Твид» возле тонкой голубой линии — значит, это карта Шотландии? Я смотрела, как лента тянется к морю — нарисованные волны еле заметно движутся, и вдруг из них выскакивает дельфин и снова ныряет в синеву. Я присмотрелась к карте и заметила там и других животных, а затем попыталась найти на берегу Твида Кардрону. Но, видимо, моя деревня слишком мала, чтобы заслуживать места на карте. Зато возле Эркельдуна появилось и снова исчезло изображение белого оленя.

— Скоро вернётся мой брат, Дилан, — сказала Тэгвен, заметив мой интерес к картам, — и я тогда новую карту нарисую по его наброскам. Он путешественник и картограф: вечно скитается где-то, измеряя высоту гор и глубину рек. Клянётся, что когда-нибудь переплывёт Западный океан. Мол, раздражают его пустые места на круглых моделях мира.

— Круглые модели мира? — произнесла я недоумевая.

— Я сейчас всё объясню, — вклинился портрет Освальда и завёл рассказ о том, что мир — это огромный шар. Я слушала его болтовню невнимательно, поглядывая, как Тэгвен раскрашивает мантию Эли. А когда пришёл мой черёд, и художница усадила меня перед собой, стало немного неловко — глаза у меня, пусть и такого же цвета, как и у брата, но небесным огнём не горят, а русые волосы и вовсе заплетены в две самые скучные на свете косы. Нет, я не смогу даже взглянуть на то, что выйдет. Хорошо, что Кристина заберёт этот портрет с собой.

А Эли тем временем размялся и принялся болтать. Пришлось сдерживаться, чтобы не захихикать, когда братец рассказывал про Мэгги: она учит нынче какой-то диковинный язык, чтобы объясняться со своим новым другом с Драконьих островов.

— Да ладно бы ещё язык, — вставила Эйриан. — Она же теперь порой на английском выражается, как эти её скальды.

— Вот именно! — воскликнул Эли. — Знаешь, как мы перепугались, когда впервые услыхали? Вот представьте, сидим мы как-то вечером в гостиной Рейвенкло, и вдруг Мэгги как выдаст, глядя на Этьена: «Хозяин сосуда погибели деревьев». Он в ответ «Что, прости?». А она ему пафосно так отвечает: «Отрада воронов, что средь бури клинков использует солнце домов!» Ну, Этьен решил, конечно, что на неё Конфундус наложили, и говорит «Фините Инкантатем». А она, как ни в чём не бывало, глядя на меня: «Древо клинка, что владеет силой дома братьев огня!» Ну, думаю, значит, опоили болтливым зельем нашу Мэгги — надо в больничное крыло вести. Засуетился, а она вдруг нос задрала и говорит: «Вам просто не понять поэзии древних скальдов! То есть воинов песен». И добавила: «Пойду к статуе Ровенны Рейвенкло и ей расскажу — она меня поймёт. И вам тоже начнёт кеннинги на входе в Дом выдавать, чтобы вы разгадывали». Вот когда мы по-настоящему перепугались! Но тут Кларисса печеньки достаёт из кармана и говорит: «А как про них кеннингом сказать?» Два часа мы спорили об этом, и никуда уже Мэгги не пошла.

Я улыбалась, слушая его, стараясь при этом не двигаться, а Тэгвен вдохновенно наносила мазки на основу, порой отправляя Эли и Эйриан смешать ещё красок с желтком. Как здорово, что они тут! Пусть Тэгвен нарисует Сестрёнку Эли: всё равно Ведьме Иде ещё расти и расти, пока она не поймёт, кто она такая и каков её характер. А когда Тэгвен попросила меня направлять в портрет витальность, я представила себе свой котёл и мысленно протянула от него к картине мерцающую ветку, как во время ритуала. Только она у меня вышла не огненной, а покрытой корой, как у настоящего дерева. И вот по ней, как сок в берёзе, медленно потекла струйка магической силы. Я уже не боялась её тратить, как поначалу: я ведь уже знала, что стоит мне поесть и отдохнуть, да ещё выспаться ночью как следует, и уровень зелья в котле снова пополнится. Берёзовая ветка набухла соком от этой мысли, и Тэгвен зацокала языком — не переусердствуй, мол. Интересно, в какое животное Саймон завтра превратит струйку черничного морса из своего кувшинчика…

*

Два дня в Хогсмиде пролетели незаметно, и скоро придётся возвращаться в Кардрону. Наш портрет уже готов — очень смешно слушать, как три изображения болтают друг с другом и хохочут. А поначалу было жутковато. Художница собрала нас всех под конец работы, чтобы мы не пропустили момент оживления картины. Мы замерли, не дыша: на холст лёг последний мазок, Тэгвен прикрыла глаза, беззвучно шевеля губами, и внезапно нарисованные существа задвигались и зажили своей непостижимой жизнью. Но мы быстро к этому привыкли.

Глаза у Эли на портрете светятся, как звёзды, — Тэгвен удалось это передать! Жаль, конечно, что он без Грааля в руках, но всё равно здорово. Зато мне чудится, что в его глазах отражается Эйриан, на которую он смотрел, пока его рисовали. Или мне так кажется, потому что вчера они мне рассказали про свою помолвку? Мне даже не верится: мой брат станет женатым мужчиной! Впрочем, случится это нескоро — в июне. До этого времени я успею свыкнуться с этой мыслью.

А Саймон на портрете вышел чуть старше, чем он есть. Братец словно удивлённо улыбается, и в руках у него — тот самый музыкальный сундучок. Он мне рассказал, что превращал внутренний черничный морс в маленьких драконов, отправляя их к портрету. «Как на той карте, где острова и драконы — видела её на стене? Они мне всё время подмигивали!» Своё изображение с двумя нелепыми косичками я боюсь пристально рассматривать, но Эли говорит, что у меня на нём взгляд — как у владычицы Весны, которая решает, какой холм покрыть подснежниками, а какой — колокольчиками. Скажет тоже… Но всё равно приятно было это услышать.