Тюремные списки дают полное представление о том, что представлял собой Павяк, когда Стефания попала туда 31 января 1942 года; это последнее известие о ней, дальнейшие следы найти не удалось. Накануне в тюрьму были доставлены пятьдесят шесть арестованных, в том числе пять семей, и лишь десять человек покинули ее, включая ребенка, которого «перевезли в городской морг» [85]. Стефания была одной из четырех вновь прибывших и, как еврейка, встретила более жестокое обращение, чем подозреваемые в сопротивлении, заложники, бывшие военные и контрабандисты, составлявшие большинство заключенных, однако и для них условия содержания были ужасными. Камеры Павяка были грязными, холодными, темными, переполненными и кишели паразитами. Окна, если они вообще были в камере, оставались закрытыми, из-за чего доступ света и воздуха был сильно ограничен. Заключенные спали на голых досках или соломенных матрасах, а туалетом служили ведра. Не было ни мыла, ни воды. Питание составляло лишь несколько сотен калорий в день, так что большинство заключенных голодало. Повседневно арестованные подвергались жестокому обращению, от побоев до вынужденных прогулок по горячим углям. Неповиновение приводило к одиночному заключению в карцере или немедленному расстрелу [86]. Для основной массы заключенных Павяк был остановкой перед депортацией в концентрационные лагеря в Аушвице, Равенсбрюке, Штатхофе, Майданеке, Заксенхаузене, Бухенвальде или Гросс-Розене, но нет свидетельств, что Стефанию отправили в лагерь. Тысячи заключенных Павяка, в основном представители польской интеллигенции, были казнены нацистами, и вполне вероятно, что Стефания была среди них; возможно, ее расстреляли из пулемета в лесах Пальмиры недалеко от города, или она умерла от болезни или голода в самой тюрьме. Ей было шестьдесят пять.

К началу 1942 года, когда была арестована ее мать, Кристина уже покинула Будапешт, но сохранилось по крайней мере два независимых источника, основанных, вероятно, на рассказах самой Кристины, сообщающих другую историю [87]. По словам Владимира, сразу после приезда Кристины в Варшаву в ноябре 1940 года один из кузенов сказал ей, что Стефанию арестовали либо потому, что она не зарегистрировалась как еврейка и не перебралась в гетто, либо потому, что она отказалась признать Кристину в предъявленных ей фальшивых документах, изъятых у ее дочери в Словакии в начале того же года. Мучительное чувство вины заставило Кристину разработать план освобождения матери за деньги, изготовления для нее документов об арийском происхождении и эвакуации ее из Варшавы туда, где можно было бы спрятаться до конца войны. Родственник из Гольдфедеров, пианист в кафе в гетто, которому покровительствовали коррумпированные офицеры вермахта, обеспечил ей контакт с офицером гестапо по имени Грюбер, известным как «некоронованный король черного рынка» [88]. На следующий вечер Кристина танцевала с Грюбером в кафе, а позже, за бокалом, он согласился заглянуть в дело ее матери. Еще через день он оставил для Кристины записку, в которой говорилось: он сожалеет, что не может помочь, так как ее мать уже переведена в Освенцим[56]. По другим сведениям, некий офицер гестапо потребовал триста долларов и ночь с Кристиной в уплату за жизнь ее матери, а потом заявил, что она опоздала [89].

К концу 1940 года Кристина привыкла рассказывать истории, которые скрывали реальность. В своем изложении она изменила маршрут своего первого перехода в оккупированную Польшу, и можно только удивляться способности Владимира восстанавливать события на основании регулярно повторяющегося рассказа о телах в снегу, ведь со временем она научилась искажать любые события, тягостные или нейтральные. Постепенно военные истории Кристины становились все более противоречивыми. Время от времени она предавалась «самым возмутительным фантазиям при разговоре с людьми, к которым не склонна была относиться всерьез», – признавался позднее один из ее британских друзей и коллег, полагая, что такие рассказы представляют ее «воинственной женщиной, которая с радостью бросала бы ручные гранаты при каждом удобном случае» [90]. Но любые наши рассказы сохраняют некий отпечаток правды, и вполне возможно, что Кристина и вправду пыталась спасти кого-то из Павяка или варшавского гетто. Женщины действительно пользовались сексом для расплаты за услуги в Варшаве 1940 года. А может, история эта родилась из безграничного сожаления Кристины, которая была готова на что угодно, чтобы спасти мать, но не имела на то ни малейшего шанса.

Кристина вернулась в Будапешт 25 ноября 1940 года, физически и эмоционально истощенная. Она провела Рождество с Анджеем, работая над планами возвращения в Варшаву, но была слишком больна, чтобы делать нечто большее. У нее был грипп и сильный кашель, Анджей беспокоился о ней. Но еще сильнее его тревожила меняющаяся ситуация в Венгрии, где нацисты брали под контроль военную полицию, прессу и государственные учреждения. К концу ноября гестапо открыло официальное представительство в Будапеште.

Анджей хотел покинуть город, но Кристина ждала последний пакет с информацией от польского курьера. К концу января 1941 года Анджей понял, что они находятся под непрестанным наблюдением. Он не хотел, чтобы их арестовали вместе, ведь в таком случае некому будет предупредить других членов подпольной сети, а при одновременных параллельных допросах их легко будет поймать на противоречиях. 23 января, в три часа ночи, зная, что военная полиция обычно является в предутренние часы, Анджей оставил Кристину в квартире одну, чтобы проверить пути отхода. Было холодно и темно, зато улицы были пусты. На следующую ночь они ходили на ужин с Кейт О’Мэлли и другими друзьями. В четыре часа ночи их разбудил стук в дверь. Они переглянулись, Кристина схватила халат, Анджей пристегнул протез. У них не было иллюзий, но, к удивлению Анджея, Кристина скорее обрадовалась непосредственной угрозе ареста. После недель страха и нервного напряжения «она впервые улыбнулась мне, – вспоминал он, – так весело, будто собиралась на коктейль!» [91].

«Кристина резко вскочила с кровати, зубами придерживая край простыни», – говорится в рассказе о приходе венгерской полиции, основанном на версии самой героини. – «Я приготовлю чай, – сказала она, – но сначала вы все отвернитесь…» [1]. Использовала она для этого постельное белье или нет, но Кристина определенно смогла отвлечь полицейских. Мгновение спустя свисток чайника заглушил звук воды в туалете, когда она спустила в унитаз опасные страницы своего дневника. «Зачем вы потянули за цепочку?» – сердито спросил один из полицейских, согласно рассказу Анджея, а Кристина улыбнулась и спокойно ответила: «Разве не обычное дело спускать после себя воду после посещения туалета?» [2]. Когда Анджей попытался повторить ее трюк, с ним пошел охранник, так что он не смог извлечь из кармана и уничтожить зашифрованный дневник. Полиция в течение часа обыскивала квартиру, но ничего инкриминирующего не нашла. Однако Анджея и Кристину все равно доставили для допроса в тщательно охраняемый дом на улице Хорти Миклоша.

Анджея привели в большую комнату наверху, там офицер гестапо приказал ему снять одежду. Его пальто тут же обыскали, осмотрели все швы, а потом повесили на гвоздь. Раздеваясь до трусов, он ухитрился осторожно переложить блокнот из сложенного пиджака в карман висевшего рядом пальто, которым в течение всего допроса более никто не интересовался. Протез осмотрели в поисках микрофильмов, а потом его «безжалостно допрашивали» в течение девятнадцати часов без перерыва, но он твердо держался своей истории [3].

В середине второго дня сменились следователи. Анджей был измучен и начал терять самоконтроль. Надеясь сломать его, гестаповцы показали Анджею человека, которого в соседней комнате избили так, что он весь был залит кровью. Затем допрос продолжился. Офицеры гестапо хотели знать, почему он и Кристина много времени проводили в Британском посольстве, на что Анджей ответил, что не рассчитывал на приглашение от германского посла. Его саркастическая ремарка спровоцировала избиение. Однако он верил, что гестапо все равно нужны доказательства, что они с Кристиной работали против рейха – на британцев или на кого-либо другого, чтобы экстрадировать их в Германию. Вечером Анджея отправили в печально известную будапештскую тюрьму Хадик. Ситуация казалась безнадежной. На следующий день он снова был в доставлен на допрос и с удивлением увидел в комнате Кристину, «белую, как бумага». «Доктор сказал, что я нездорова», – многозначительно сообщила она [4].