Обожженное радиацией дерево. Опаленная боевая машина. И десять бойцов пожарной охраны с обнаженными головами. Пилотки снять можно, респираторы – ни в коем случае. Потом кто-то достал из кармана листовку и прикрепил к лобовому стеклу боевой машины Кибенка. «Если не мы, то кто же?..» Эти слова видны издалека. Они видны и слышны здесь всюду, даже если и не написаны. Но как хочется, чтобы на всю страну прозвучали заключительные слова этой стихотворной листовки:

Большое поле на окраине Чернобыля стало и складом, и аэродромом. Никогда не забуду, как меня привезли на это поле, сказали: «Ждите, за вами придут» и оставили одного. Некоторое время я наблюдал, как один за другим приземлялись вертолеты, которые сбрасывали на аварийный реактор мешки с песком, бором и доломитом, а также тяжеленные свинцовые бруски. Считалось, что они снизят уровень выделяемой реактором радиации.

Когда за мной наконец пришли, я чуть было не расхохотался: Пат и Паташон! Старший, с погонами капитана, двухметровый детина, а рядом молоденький, кажущийся чуть ли не подростком, лейтенантик.

– Капитан Кармазин, – козырнул Пат. – Григорий, – как-то нараспев, добавил он и протянул руку, в которую легко бы поместился астраханский арбуз.

– Лейтенант Макеев, – козырнул Паташон, но, соблюдая приличия, руку подавать не стал: как известно, младший не должен этого делать первым.

– Мне сказали, что вы хотите слетать с нами на радиационную разведку, – забавно растягивая гласные, начал издалека капитан. – Спрашивается, зачем?

– Как это, зачем? – почувствовав подвох, обиделся я. – Чтобы рассказать об этом людям. А то ведь, знаете, многие нашему пишущему брату не верят: вы, мол, все выдумываете, а сами реактора в глаза не видели.

– Так вы хотите увидеть жерло взорвавшегося реактора?

– Ну да.

– Это опасно.

– Но вы-то над ним летаете.

– Лета-а-ем, – чуть ли не запел он. – Но мы-то по долгу службы, а вам на кой черт подставляться?!

Тут я наконец понял, что такое неожиданное растягивание гласных – это своеобразная форма заикания, и перестал обращать на это внимание. Как перестал реагировать и на то, что капитан меня явно подначивает.

– А вы расскажите, что после таких полетов болит, – сделав наивное лицо, бросил я, – может быть, испугаете, и я с вами не полечу.

– Ладно, – миролюбиво улыбнулся капитан, – побазарили, и хватит. Но работа-то и в самом деле непростая. Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут. Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. И хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно становилось как-то не по себе. Это мне-то, боевому летчику, знающему, почем фунт лиха, а каково молодым, необстрелянным пацанам, вроде Пашки Макеева.

Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.

– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, хорошо знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Здесь этот прибор – главный. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется не десятками, а тысячами рентген в час, но если проскочить ее за несколько секунд, само собой, сделав свою работу, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе, в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.

– А загар? – спросил я. – Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?

– Местный, – отмахнулся он. – Вы сами-то в зеркало давно заглядывали?

– А что? – встревоженно переспросил я. – Я уже тоже… того?

– Того-того, – усмехнулся капитан. – Мы здесь все того, – потер он бронзово-смуглые щеки. – Да вы не тушуйтесь, радиационный загар это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда сматывать удочки. Ну что, испугал? – с лукавой усмешкой заглянул мне в глаза капитан. – Полетите? А то еще не поздно отказаться.

– Нет-нет, – шагнул я к вертолету. – Летим! Главное, чтобы, как говорят авиаторы, количество взлетов равнялось количеству посадок. Это вы гарантируете?

– На девяносто девять процентов! – хохотнул капитан.

– Что так? От кого же зависит оставшийся один процент?

– От Бога, – с каким-то особенным нажимом сказал капитан. – Наши девяносто девять – ничто, по сравнению с этим, одним-единственным процентом.

Минута – и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и река. Припять здесь практически не течет: берега обвалованы, некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута – и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административно-бытовой корпус, стройные сооружения первого и второго блоков. Чуть дальше третий блок. Труба в ажурном переплете и… в каких-то тридцати метрах четвертый блок.

Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно, беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, что он раскален, что время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы. Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка. Но мы кружим вокруг реактора, и я, как ни в чем не бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера – именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора.

Все тихо, буднично, спокойно…Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще не пару метров, как стрелка дозиметра, приближаясь к опасной черте, стремительно пошла вправо.

– Не шали, – процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. – Вот так-то, – улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.

Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.

– Задание выполнено, – доложил земле капитан и попросил разрешения на посадку.

Посадку нам разрешили, но почему-то в другом месте, где базируются огромные Ми-26. Эти вертолеты заняты совсем другой работой. Я уже говорил, что самое опасное в районе АЭС – это радиоактивная пыль. Если улицы и дороги можно поливать, то, как быть с крышами АЭС и двором промышленной базы, который завален бетонными плитами, блоками и другими строительными материалами? Выход был найден. Ученые-химики разработали и быстро изготовили специальную жидкость: попадая на любую поверхность, она превращается в тонкую, необычайно прочную пленку, которая намертво схватывает и пыль, и песок, и все остальное. Распыляют эту жидкость вертолеты.

И надо же так случиться, что командира Ми-26 не допустили к полету медики, он схватил такую внушительную дозу радиации, что его немедленно отправили в Киев. А чтобы машина не простаивала без дела, командиром назначили капитана Кармазина, благо, в том же Афганистане он не одну сотню часов налетал именно на этом вертолете.

Как вы понимаете, в этой ситуации я не мог не использовать своих добрых отношений с командиром и попросился в полет.

– Ладно, – переглянулся он другими членами экипажа, – одно место в кабине найдется. Если хотите…

Я захотел.

Шесть большущих автоцистерн заканчивали заправку гигантского вертолета той самой жидкостью. Капитан Кармазин занял левое кресло, а в правое сел старший лейтенант Сугробин.

Я пристроился на откидной скамеечке между ними. Обзор великолепный!