– Да хоть десять. Понаехали к поезду на хвостатых. Кум, Господь привёл до тебя, – подвёл рубановское семейство к очкастому, в котелке, извозчику. – За пятачок ещё одну пролётку подгоню, – жизнерадостно пообещал носильщик, почистив рукавом кормилицу-бляху.

Вечером Рубановых пригласили в гости Новосильцевы.

Ужин накрыли в большой столовой с белыми полуколоннами и резными гербами на спинках старинных громоздких стульев.

– Благополучно ли изволили доехать? – поинтересовался у гостей супруг Машеньки Новосильцевой.

– Благодарствуем. Доехали, слава Богу, без приключений, – тактично ответил Максим Акимович.

Он, практически, не был знаком с четой Новосильцевых, и от этого старался держаться излишне вежливо, но в то же время – уверенно, изредка принимая участие в общем разговоре.

Главную тему пока не нащупали, хотя подругу Ирины Аркадьевны просто распирало от женского любопытства и нескромного желания спросить, почему Натали стала женой младшего сына, а не старшего, танцевавшего с ней на давнем Рождественском балу.

Разговор вертелся вокруг нейтральных, ничего не значащих вещей: о долголетии черепах и попугаев, о лечении мёдом и о приведениях.

Отобедав, общество перешло в одну из гостиных с окнами на Кремль, пить кофе.

Откинувшись на спинку кресла с вытканными полуголыми пастушками и кудрявыми, почему-то синими овечками, Аким любовался Натали, а если случайно встречался с ней взглядом, то, смущаясь, начинал внимательно разглядывать высокую спинку её кресла, где вышитый пастушок, раздув щёки, услаждал слух розовых коров игрой на дудочке.

– Сынок, – обратился к Глебу отец. – Слышал, твой полк вновь название сменил? – с удовольствием оглядел золотые, с гусарскими зигами по краям, и продольным красным кантом с четырьмя звёздочками, погоны. – Чего это за единица с точкой между звёздочек? – делая вид, что не знает, поинтересовался он.

«Ой уж, форма, – на минуту отвлёкся от Натали Аким. – Вырядились, словно герои-любовники в оперетте… Или персонажи порнографических открыток… Там все почему-то гусары… Даже обидно за гвардейскую пехоту», – покраснел от фривольных своих мыслей, вновь обратившись взором к Натали.

– Не успеваем полковые документы переделывать, – обрадовался приятной теме разговора Глеб. – В прошлом году именовались «1-й гусарский Его величества короля Датского Фредерика Восьмого». С одиннадцатого мая сего года «1-й гусарский Сумской», а с августа «1-й Сумской генерала Сеславина» полк. О чём и сообщает единичка на погоне.

– То есть супруг проделал нелёгкий путь от принца Гамлета до генерала Сеславина, – улыбнулась не мужу, а его брату Натали, подняв градус любопытства хозяйки дома на невиданную высоту.

– Вот и правильно. Кто такой король Фредерик – гусарские солдаты и слыхом не слыхивали, а героя Отечественной войны генерала Сеславина все знают.

– Благодаря лубочным картинкам, что ты накупил, – усмехнулась Ирина Аркадьевна.

– И не только им. Ещё воспоминания участников есть. И песни. Так что ваша усмешка, сударыня, в данном случае совершенно неуместна, – разошёлся отставной генерал. – Следует на примерах своих героев молодых офицеров и солдат воспитывать. Несколько лет назад в мои руки попала продажная газетёнка «Красное Знамя», что литератор Амфитеатров в Париже издавал. И название выбрал какое-то эсеровское.

– Следовало назвать «Международный листок имени Фредерика Восьмого», – вновь, по мысли Максима Акимовича, нехорошо усмехнулась супруга.

– Матушка, ну что ты говоришь? Повторяй за мной: о, господин мой, по отношению к вам я допустила бестактность, о чём сожалею и коленопреклонённо приношу извинения…

– Как всё это правильно, но неисполнимо, – глянул на свою супругу Новосильцев.

– Не дождётесь! – фыркнула Ирина Аркадьевна и рассмеялась. – Сабанеев благотворно на вас влияет, мой друг. Это краснопёрки, если не клюют, пусть за свою бестактность извиняются…

«Каких «краснопёрок» она имеет в виду?» – на секунду задумался Рубанов-старший, пытаясь вникнуть в монолог.

– …И чем, интересно, господин Амфитеатров вам насолил?

– Да не мне. И даже не краснопёркам, – проявил чувство юмора Максим Акимович. – В своей аналитической статье Русское военное сословие перед лицом революции», он признал, что бунты пятого-седьмого годов провалились из-за стойкости офицерского корпуса и его влияния на солдат. В революцию шли самые плохие, обиженные жизнью и начальством офицеры. Выживший из ума лейтенант Шмидт, например… И этот краснознамённый публицист пришёл к парадоксальному выводу, что будущих офицеров следует учить за границей в европейских военных школах.

– Самое лучшее военное образование это у нас, в России, – поддержали отца сыновья.

– На мой взгляд, всё зависит не от места учёбы, а от его духовного и политического наполнения, – наморщив лоб, выдала своё видение предмета Новосильцева.

– Машенька, очень умная мысль, – похвалила подругу Ирина Аркадьевна. – А Европа даже либерала Герцена разочаровала.

– Читал его оханья: «Поймут ли, оценят ли грядущие поколения наши страдания», – опорочил либерального «страдальца» Рубанов-старший.

– То ли дело – Сабанеев. Если улов хороший, то и батюшка-царь неплохой. А коли рыба не ловится…

– Сударыня, экая ты сегодня либералка, – упрекнул супругу Максим Акимович. – Даже Чехов едко отозвался о нашем образованном обществе: «Я не верю в нашу интеллигенцию – лицемерную, фальшивую, истеричную…»

– А Максим Горький, идут слухи, в разговоре как-то обронил: «Россия по-прежнему страдает своей хронической болезнью – избытком мерзавцев, и мы, разночинцы, с удовольствием пополняем их толпы», – дополнила цитатой мысль свёкра Натали.

– Молодец, дочка, – похвалил сноху Максим Акимович. – А под разночинцами он и подразумевал либералов.

– Сомневаюсь, что пролетарский писатель, с образом коего позиционирует себя Алексей Максимович, мог такое сказать.., – засомневалась Машенька Новосильцева.

– Думаю, эта мысль скоро появится в каком-нибудь его произведении, – вступил в полемику с супругой хозяин дома.

– Ну да! Как у Сабанеева. Коли рыбку поймал, следует литературно зафиксировать сие деяние, – развеселила общество Ирина Аркадьевна.

– Мадам, вы сегодня несносны, – отсмеявшись, произнёс Рубанов-старший. – Ведёте себя словно юная задиристая гимназистка.

– Мысль о разночинцах Максим Горький высказал ещё в конце прошлого века в романе «Фома Гордеев», – сделав умное лицо, поразил окружающих и особенно младшего брата своей эрудицией Аким.

– И ты читал эту книгу? – поперхнулся кофе отец.

– Сразу после «Воскресения» Льва Толстого, чтоб один раз пострадать за два нудных романа.

– А сейчас что читаешь? – делая безразличный вид, поинтересовалась Натали.

– Матушка, только не говори, что сын читает Сабанеева или Устав караульной службы,– хохотнул Максим Акимович.

– Я вообще промолчу, поскольку вопрос не ко мне.

– Здесь, в Москве, читать особо некогда. Но недавно попал в руки старый номер журнала «Весы», в коем с удовольствием прочёл статью поэта Андрея Белого о «засилье» нерусских элементов в литературе и художественной критике. За точность не ручаюсь, но автор написал следующее: «Главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди. Чистые струи родного языка засоряются иностранными словами. Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш. Учреждается международный жаргон. Вы посмотрите на списки сотрудников газет и журналов, – возмущается поэт. – И увидите сплошь имена евреев, пишущих на каком-то своём жаргоне и терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык».

Глеб тоже решил внести в разговор свою лепту, и, сморщив лоб, вспоминал, что же такое умное недавно в офицерском собрании произнёс пострадавший от жидов полковник Микеле Рахманинов: «Вспомнил, – мысленно обрадовался он. – Куприн, коего когда-то хотел вызвать на поединок, начинает исправляться… Испугался, наверное…»