У Али едва не вырвалось: "Ты тоже?" Но это и без пояснений было очевидно, раз Стася сказала об этом так уверенно, не добавив даже "наверное". Альке оставалось надеяться на то, что она будет допущена Стасей в свой бокс в числе первых посетителей.

– Я пойду позвоню Мите, – сказала она, боком сползая со стула. – Закажу его машину и подожду у входа. Ты тут не бузи без меня.

– Ладно, – согласилась Стася, опять поразив незнакомой кротостью. – Только ты скажи, что заказ срочный. Пусть побыстрее. И… ты помнишь? Ничего ему не рассказывай! И еще… ты скажи врачу… этому, синеглазому, что никого не нужно ко мне гонять. Ладно? Какой смысл? Пусть выпишут что надо, и все… На этом и распрощаемся. А что надо? Ивану Ильичу морфин кололи, это я помню. А сейчас? Может, то же самое? Ну, неважно… Ты скажи, чтоб не ходили ко мне. Я никого не хочу видеть. Кроме вас с Митькой…

Кивнув, Аля сбежала в вестибюль, морозно потрескивающий дверями, и заняла очередь к бесплатному телефону. "Хоть здесь оставили," – подумала она с благодарностью неизвестно кому, вспомнив захватившие весь город таксофоны. Потом поругала себя за то, что так и оставила в мастерской телефон Стаси, а сейчас бы он пригодился. Но когда позвонили из больницы, Аля сначала вообще не решалась взять трубку, а потом бросила ее куда-то и помчалась к Стасе, даже не оставив брату записки.

В тот момент Алька о нем и не вспомнила, а теперь растерянно думала: "Как же – не сказать Митьке? Он же должен знать, что это – последние дни… Он же должен насмотреться на нее. Надышаться. Наговориться. С чем же он останется, если не успеет этого?!"

Очередь продвигалась медленно, потому что каждый из звонивших испытывал непонятную Але потребность обстоятельно описать ход лечения и перечислить процедуры, которые принимает, и назвать лекарства. Краем уха выслушивая однообразные больничные исповеди, Алька с отчаянием думала, что даже заболевший человек не торопится жить, если никто четко не ограничил срок этой жизни. Людям нравится созерцать, как дни стекают между пальцами, сливаясь в тот самый поток, в который не войдешь дважды. Все знают эту истину, но почему-то не пугаются ее. И только единицы бросаются вслед за стремительным течением, пытаясь обогнать, или хотя бы сравняться в скорости, ведь эта река иссякает быстрее всех остальных.

"О чем он пожалел бы, вспомнив вчерашний день, если б сегодня ему поставили такой диагноз, как у Стаси? – пыталась угадать Аля, не замечая того, что слишком откровенно разглядывает старичка, то и дело поддергивающего пижамные штаны. – О чем я сама пожалела бы? Я знаю… О господи, как страшно даже думать об этом! Я пожалела бы… Я сейчас жалею о том, что слишком мало времени провела вчера с Линнеем. Я еще не знала, что это в последний раз. Я только что узнала… Значит, я уже решила? А что тут решать? По-другому и быть не может…"

Ее сердце сбивчиво отстукивало два такта – Лин-ней… Лин-ней… Альке то и дело казалось: стоит ей определенно сказать себе, что да, я решилась, и это двусложное биение тотчас затихнет. Совсем. Как, бывает, умирает в утробе нежеланный ребенок, чувствуя, что душою мать уже отказалась от него.

Альке внезапно вспомнилось, как они лепили пельмени к двадцатипятилетию Стаси. Полуодетая именинница время от времени промелькивала на кухне, одаряя добровольных рабынь счастливой улыбкой, и никто из подруг и не думал роптать. Тогда-то мать Стаси и шепнула Альке с растроганностью, которая теперь казалась чудовищной: "Какая красавица выросла, а? Веришь, а ведь я ее не хотела… Чего только не перепробовала, чтобы вытравить. Даже свечку в церкви ставила, чтоб Бог прибрал, пока не родилась. Тайком в церковь ходила, тогда ж это не одобрялось…"

"Почему?" – обомлела Алька, забыв защипнуть край пельменя.

"Так ведь социализм был…"

"Да нет! Почему вы ее так не хотели?"

Дряблые складочки возле губ напряглись и расползлись в смущенной улыбке: "Да я больше не ее, а замуж не хотела. Парень-то у меня другой был, я его с армии ждала. А этот так… Но ничего. Прожили жизнь, и слава Богу!"

С трудом освоившись с тем, что мир может измениться так легко, по-житейски, Аля со страхом спросила: "А Стася об этом знает?"

Ее мать не сразу и вспомнила: "Да вроде, я не говорила… Неловко как-то!"

"И не говорите!"

Она удивилась: "Думаешь, обидится? Да ну… Это ж и не Стася тогда еще была, а так… червячок какой-то…"

Альке тогда хотелось сказать так много, что она потерялась в гневном потоке этих взявшихся ниоткуда слов, и только тоскливо повторила: "Не говорите…"

Добравшись, наконец, до трубки, она заказала Митину машину и отошла к стеклянным дверям. Здесь оказалось еще холоднее, чем у телефона, зато можно было повернуться ко всем спиной, не опасаясь, что это будет выглядеть слишком демонстративно. Алька обхватила плечи, чтобы совсем не замерзнуть, и стала смотреть на дорогу, будто от этого брат мог приехать быстрее.

"Если б он знал, кто его зовет, то примчался бы, сшибая светофоры", – подумала она о Мите и, не заметив того, улыбнулась.

Они были близнецами, и он даже родился чуть раньше, но Аля всегда чувствовала себя старшей. Может, потому, что с детства умела воспринимать весь мир, как радость, подаренную нам на короткое время. Никто ее этому не учил, ведь отец ушел от них, когда Алька была еще совсем девчонкой, а мать все годы до второго брака, а после него с удвоенной силой, проклинала и всех мужчин, и "разлучниц", и землю, по которой они ходят. В этом Митя был больше похож на нее, но он злился на жизнь за свой нос, который действительно непонятно откуда взялся – ни у кого в родне такого не было. Этот нос загораживал от него всю красоту мира, с которым он то и дело вступал в бой по разным пустякам. И, конечно, всегда проигрывал…

Ей вспомнилось, как три года подряд Митя отправлялся летом в Москву поступать в МГИМО, потому что на меньшее был не согласен. Всем, до последнего соседского мальчишки, было ясно, что поступить туда парню из Сибири, да еще и с "четверками" в аттестате, невозможно, однако Митя ничего не хотел слышать. Аля догадывалась, что он бьется головой о стену только ради Стаси, и молилась, чтоб у него все получилось, хотя и не верила в это.

Величественный мост, соединяющий с Западом, остался неприступен, и Митя вернулся домой в третий раз, перестав верить в себя окончательно. В армию его не взяли из-за плоскостопия, и это тоже казалось ему унизительным, хотя любой на Митином месте прыгал бы от счастья. Алька пыталась доказать ему это, но брат только сердито щурился и твердил: "Тебе бы так… Вот тебе бы так…"

Но Митя вовсе не был злобным карликом, а улыбка у него была застенчивой, как у приютского мальчишки, которого впервые погладили по голове. Аля подозревала, что если б Митя, наконец, нашел то единственное, что по его же мнению оправдывало бы его существование, то он вывернулся бы наизнанку, чтобы оправдать свое неведомое предназначение. Ей вдруг пришла в голову, на первый взгляд дикая, но в глубине своей правильная, мысль: если б Стася заранее знала, что ее ждет, Алька уговорила бы ее родить от Мити. Тогда он разбудил бы наконец свои дремлющие жизненные силы, чтобы вырастить ребенка в любви и достатке. Ради самого себя ему лень было напрягаться, Альке же хватало одной любви, никакой достаток не был ей нужен.

Эта фантазия не показалась ей жестокой по отношению к Стасе, ведь в этом случае после нее остался бы хоть маленький след. И стерег бы его верный человек… Для всех троих трагедия заключалась как раз в том, чего не желали замечать люди, пропускающие время между растопыренными пальцами: уже не успеть…

"Даже если б ребенок мог родиться за пару недель, и то уже поздно, – думала Алька, уже готовая расплакаться. – Сейчас он родился бы больным…"