– В их браке и так было полно странностей, так что одной больше, одной меньше… Вспомни хотя бы, что физической близости между ними не было.

Стася засмеялась:

– Я же говорю: извращение! Они и стихи могли создать только бредовые. Вдвоем "Анжелику" можно состряпать, но не "Гамлета".

– Может, они были настолько близки духовно, что чувствовали, как один, – угрюмо заметил Митя, обводя пальцем нарисованную букву "Н". – Поэтому и физического влечения не возникало. Кого потянет к себе самому?

– Ну, всякое бывает!

Алька легонько пнула ее под столом. От подобных разговоров о сексе брат начинал задыхаться, в любом слове отыскивая намек, что у него с этим не все в порядке. Из того, что Митя говорил до сих пор, Аля поняла: он пытается в очередной раз подвести Стасю к мысли, что и между ними возможен брак, даже если с ее стороны и не чувствуется той самой физической тяги. Как Стася ни старалась, он до сих пор не мог поверить, что этому никогда не бывать.

"Почему? – спрашивали его тоскующие глаза. – Ведь мы же старые друзья… Мы нужны друг другу…"

Алька посмотрела на хмурое лицо брата, надеясь, что он заметит ее. Когда-то в юности Митя сказал, что, наконец, разгадал тайну ее взгляда.

"Какую тайну?" – Алька тогда страшно удивилась. Коротко посмеиваясь, он объяснил, что серый кружок ее правого глаза чуть смещен к центру. Почти незаметно, но эта едва уловимая косина придает ее взгляду выражение удивленной и трогательной доверчивости.

"Поэтому, когда я собираюсь тебе всыпать, смотри мне прямо в глаза, тогда у меня рука не поднимается", – великодушно подсказал Митя.

Ему всегда необъяснимо нравилось то, что они – разнояйцовые близнецы, и в детстве он часто повторял это к месту и не к месту. Посторонним даже трудно было признать в них брата с сестрой, ведь длинная носатая Митина физиономия ничего общего со скуластой, курносой Алькиной мордочкой, в которой не было бы ничего особенного, если б не цепляющий за сердце взгляд.

Он-то и поймал семилетнюю Стасю, когда брат с сестрой только переехали в новый двор после развода родителей. Красивая девочка с густым, черным "хвостом" шла по двору, откровенно задрав нос, но, мельком взглянув на сидевшую в песочнице Альку, остановилась, точно запнувшись. С минуту она беззастенчиво рассматривала новенькую, а потом с неожиданным в ней состраданием спросила: "Девочка, кто тебя обидел?" Алька, которая чувствовала себя превосходно, сразу сдружившись с дюжиной девчонок, честно ответила: "Никто". Но Стася ей не поверила. Митя подозревал, что она до сих пор пытается выяснить: от кого же следует защищать его сестру?

      Через несколько дней они встретились в художественной школе, и с тех пор уже не отпускали друг друга, хотя и записались на разные отделения. Стася решила заниматься лепкой, Альке же хотелось рисовать. Этим она и занималась до сих пор, так больше ничему по-настоящему и не научившись. А Станислава возвращалась к лепке только в периоды раздражения или депрессии, или просто устав от своей сумасшедшей работы на радио, где она была и диджеем, и коммерческим директором. Теперь свое детское пристрастие она называла "материальной медитацией", и утверждала, что когда она лепит, то ее завораживают собственные движения.

      На счет своих художественных способностей Стася никогда не заблуждалась, даже в пору тщеславной юности, и открыто признавала, что талант – это у Альки, а она так… отдыхает душой… Тем не менее, Станислава сняла целый этаж, в одной квартире поставила печь для обжига и притащила туда все необходимые материалы, а в другой устроила мастерскую для Альки, которая сюда и переселилась.

Сама Стася здесь ночевать не оставалась, потому что, если она не возвращалась домой, отец начинал распекать мать, и это могло растянуться до утра. Дочь ее жалела.

– Ну, так что будем делать? – вмешалась Алька, надеясь прервать неловкий разговор о браке и отсутствии физической тяги. – Может, попробуем Есенина? Помните, в детстве мы его вызывали?

– И что он тебе наобещал? – спросил Митя, как ей показалось – с облегчением.

Безотчетным жестом заправив за ухо волосы, как делала, когда терялась, Аля растерянно призналась:

– Да я не помню…

– И я тоже! Потрясающе! – опять расхохоталась Стася, но следом вдруг сморщилась, прислушавшись к чему-то в самой себе.

Алька, которая все замечала, сразу встревожилась:

– Ты что?

Она отмахнулась:

– Да ерунда! Желудок, что ли… Верите, я до сих пор не знаю, где у нас что находится!

– Аппендикс справа, – заявил Митя тоном старого патологоанатома. – Такой, знаете ли, мерзкий отросточек…

– Только его мне сейчас не хватало, – Стася опять на секунду затихла. – Вроде, отпустило. Господи, времени-то сколько! Через шесть часов у меня эфир, поеду-ка я домой.

Алька сделала умоляющие глаза:

– А может, останешься? Позвони своим. От нас тебе ближе добираться.

Стася обвела взглядом голые стены мастерской, которая второй год служила домом брату с сестрой. В той единственной комнате в другом районе, где жила их мать с дедом, работать Альке было негде. Потом как-то само собой вышло, что Митя тоже перебрался сюда, и остался, хотя дед уже умер. Алька соседству брата, казалось, только обрадовалась, и Стася не стала возражать, хоть иногда Митя и доводил ее до исступления. Но она знала его слишком давно и отчетливо различала на дне его круглых глаз причину тоски, которой они были полны.

– Может, и останусь, – произнесла она с раздумьем, будто это Бог весть какой сложности был вопрос и решать его на ходу было преступно.

Знакомо усмехаясь, отчего его прямой рот лишь чуть-чуть растягивался, Митя спросил:

– А ты знаешь, что мы просыпаемся под звуки твоего голоса? Алька включает радио прежде, чем добежать до горшка.

– Знаю, – Стася улыбнулась и подмигнула подруге. – Но у меня не каждый день утренний эфир.

– Вот-вот! Скажи это своему начальству. Других она и слушать не хочет.

– У них языки деревянные, – пробормотала Аля, хотя, вроде бы, и не было нужды оправдываться.

Засмеявшись, Стася незаметно прижала руку к животу, но отозвалась также весело:

– А у меня – без костей. Это точно. Но только когда включается микрофон. Это так странно… Знаете, во мне самой будто что-то переключается и – понесло!

– Это приятно? – с любопытством спросила Аля.

– Так же, как тебе рисовать, – ничуть не сомневаясь в уместности такого сравнения, ответила Стася.

У Мити снова смешливо задергался рот:

– Особенно приятно, что тебя слушает целый город!

– Нет, – отозвалась она не сердито, но сухо. – Не это самое приятное. Я себя открываю, вот что! Без микрофона я – как все. А стоит мне выйти в эфир, как у меня сразу и мысли откуда-то появляются, каких и не было сроду. И речь сразу такой гладкой становится.

– "… точно реченька журчит", – вставил Митя.

Стася улыбнулась ему с сожалением:

– Тебе не верится?

– Верится. Но сам я – всегда одинаковый. Ничто во мне не переключается.

– Сочувствую.

– Чему? Разве это не говорит о моей цельности? – он усмехнулся, и сам понимая, что ни о чем подобном это не говорит.

Алька поспешила ответить за нее:

– Конечно. Я тоже всегда одинаковая.

– Ты?! Потрясающе! – Стася покачала головой с выражением такого изумления, будто человек с тремя ногами пытался уверить, что он такой же, как все.

Уловив это, Митя подумал, что, в самом деле, не его сестре говорить о себе такое. Ее бесхитростные, неяркие глаза видели мир не таким, каким мог разглядеть его сам Митя, и так было всегда. Алька переносила кусочки этого мира на холсты, и мастерская постепенно прорастала другой реальностью. Неизменно вызывавшей удивление и беззлобную зависть. Всматриваясь в работы сестры, Митя думал, что, может, ему жилось бы намного легче, если б он также мог существовать в двух мирах. И делить свою тоску надвое.