Спит доверчивая Русь,

Видит сны о чуде, —

Стенькой Разиным скажусь —

И поверят люди!

Кто с добром придёт, тому —

Пироги да пышки;

С топором придёт, тому —

Желваки да шишки.

На лугу, где земляника,

Выросла разрыв-трава.

Правда жизни многолика,

Кривда всякий раз крива.

Жили, жили без опаски…

Перехмурили лицо —

Хрупкий мир вместился в сказке

Про разбитое яйцо.

В шалаше шакалы жили.

Шевеля весь день ушами,

Шапки шили, шубы шили,

Вышивали шелком шали.

Была кобылка сива —

Молода, спесива.

Ушёл мой воз

И кобылку увёз.

Называл ты этот край

Самым дивным дивом…

Дедушка, не помирай! —

Я послал за пивом.

На заброшенном погосте

Возрыдали слёзно гости

Спите, Господом хранимые,

Господа незаменимые.

Мал бывал – не спал, не кушал, —

Бабушкины сказки слушал.

Нынче знаю сказок сто,

Да не слушает никто.

Разный всё-таки народ

На земле бывает:

Этот время бережёт,

Этот убивает.

Пусть поют. Не надо злиться

И кричать: «Заткнись, козёл!»

Музыка для них – Жар-птица,

Угодившая в котёл.

С другом, с любимой с заблудшим шакалом

Пей свою водку и пой до седин,

Только с наполненным лично бокалом

Не оставайся один на один.

То в слезах, то в лёгких шутках

Мы живём в последних сутках,

И чихать нам на секрет

Шести тысяч прошлых лет!

Ты в раздумье раскрыла обложку —

Со страниц раскатились грома.

Ты сама допустила оплошку

И ответишь за это сама.

Двадцать лет эта книга таилась,

Двадцать лет, подбирая ключи,

Бесшабашная сила томилась

И дремала на русской печи.

Ты зачем одинокие ночи

Растревожила гулкой грозой?

Ты зачем беспросветные очи

Окропила живою слезой?

Заворочался лежень от шума,

От крылатого зуда в руке, —

И твоя сокровенная дума

Загудела в моём кулаке.

Зажужжала, заныла, запела

Золотая от солнца пчела,

Потаённые струны задела,

Окаянные путы сожгла.

Мёдом ягодным плоть налитая

Ослепила своей чистотой.

– Хорошо ли тебе, золотая?

– И не спрашивай, мой золотой!

Я пойду на Тугарина-змея,

Отсеку ему девять голов.

Этой сказке перечить не смея,

Жди меня ещё девять годов!

Жди меня. Как расчищу границы,

Щит на вражьих воротах прибью,

Отпущу из победной десницы

Сокровенную думу твою.

Копия Священного Писания

На армянской спасена земле —

Божьих перст незримое касание,

Райских троп мерцание во мгле.

Буквы распускающихся почек

Ладаном пропахли на листах,

Колыбельной письменности почерк

Слился с откровеньем на устах.

Но забили в колокол тревогу:

Рыщет враг по долам и горам!

И монахи, как младенца к Богу,

Собирают рукопись в дорогу

И несут её из храма в храм.

Если не скиталась, не читалась,

Истомясь в языческом плену, —

Мученицей рукопись считалась,

Общим искупленьем за вину.

Пленницу всем миром вызволяли

Из оков, узилищ и темниц;

О прощенье слёзно умоляли,

Упадали пред святыней ниц.

Возрыдал Господь, когда сельджуки,

Лавой наплывая из пустынь,

Обрекли на огненные муки

Тысячи и тысячи святынь.

…Вновь скрипит пером монах упорный,

Сутками не спит, не пьёт, не ест, —

Вновь возводит храм нерукотворный,

Высекает поднебесный крест.

Нет, ещё не вся земля ослепла,

Есть благословенные края!

Рукопись рождается из пепла,

Пишется поэма Бытия!

Пронеслась на заре по грунтовой дороге

Тройка взмыленных в дым ошалелых коней.

На телеге стоял, как на Божьем пороге,

И стегал вороных безутешный Корней.

И кричал он вослед журавлиному клину,

И с отмашкой слезу утирал рукавом:

– Ох, не мину судьбы! Ох, судьбины не мину

На небесном пути, на пути роковом!

Где-то дрогнула ось, где-то брызнула спица,

Повело, подняло, понесло между пней!

И склонились над ним:

– Чей ты будешь, возница? —

Харкнул кровью в траву безутешный Корней.

И спросили его:

– Ты в уме в самом деле?

И куда понесло тебя с грешной земли?

– Я-то что, я-то что? Журавли улетели!

Без следа улетели мои журавли!