– Я хотел не позорить тебя, а лишь проучить этого недомерка. Он слишком идеален.

Взгляд Ганна озарился и обратился ко мне:

– Ты завидуешь ему, так ведь? Поэтому решил унизить?

Громкую правду не заглушить ложью. Особенно когда ложь предстоит подать человеку, которого не обмануть. Настоящему отцу, который знает о тебе, казалось бы, лучше тебя самого.

И потому я промолчал. Солгу – накричит громко. Промолчу – накричит тише, а может, промолчит, замычит, представив, что думают о нем и его сынке Роллинс и весь клуб, а потом уйдет из квартиры, громко хлопнув дверью.

– Ты становишься неуправляемым, – произнес он горько. – Тебя ничто не волнует, кроме твоих желаний, ты не идешь навстречу людям. Однажды наступит день, когда от тебя отвернутся все.

– И даже ты? – И тут же я пожалел о вопросе: я боялся не новой волны злости, а ответа «да».

Кадык на горле Ганна взметнулся вверх и вновь спустился. Его взгляд дрожал, блуждая по комнате. Он подошел к моей кровати, заглянул под матрас и вытащил пакетики с белым ядом.

Мной овладело едва сдерживаемое бешенство. Рука метнулась вперед, чтобы остановить Ганна, но он уже спрятал пакетики во внутренний карман куртки и быстрым шагом направился к выходу.

– Эй! – крикнул я ему вслед. – Куда ты их понес?

– Верну, как только извинишься перед Колдером и он тебя простит. И даже не смей обращаться к Джону за новой дозой. Я позвоню ему, чтобы он ничего тебе не продал.

– Я заплачу ему двойную цену.

– Ну а я – тройную.

Он покинул квартиру, хлопнув дверью и сделав два оборота ключа в замке.

Я пнул кучу газет, с недовольным стоном рухнул на пол возле кровати и поднял край матраса: Ганн не оставил даже грамма. Я ударил по полу кулаком и запрокинул голову.

Ненавижу, когда роются в моих вещах или, что еще хуже, забирают их себе, ставя передо мной условия их возвращения, словно я маленький ребенок.

Это был не первый раз, когда Ганн забирал у меня наркотики. Обычно я всегда находил решение, но чем чаще он так поступал, тем меньше у меня оставалось связей, по которым можно было бы достать пакетик-другой. Ганн все перехватил, буквально став хозяином моей жизни.

Сейчас я вообще остался запертым в квартире. Эти три большие комнаты, ванная и небольшая кухня принадлежали Ганну. Когда я впервые здесь оказался, у меня возникло дежавю, словно я уже где-то видел этот минималистический черно-белый стиль. А, да, в маминых журналах о дизайне. До того как маму забрали в одно плохое и одновременно хорошее место, она работала дизайнером и была единственным кормильцем в семье. «Работа» отца заключалась в просматривании матчей по футболу и другим видам спорта. Он не любил, когда мама приносила что-то в дом, считая, что это удел мужчины. Тем не менее за четырнадцать лет нашей совместной жизни он купил мне столько вещей, что их можно сосчитать по пальцам одной руки.

Я встал с пола и осмотрел хаос, искусственно созданный Ганном, и я говорю не о тех вещах, которые он сбрасывал от злости. В поисках вдохновения творческие люди могут совершать самые безумные и удивительные поступки. Например, снять старую, затхлую квартирку на краю города, чтобы писать там песни, или сбежать с какого-нибудь важного мероприятия, потому что их посетила муза, и мчаться в какую-нибудь глушь, чтобы поймать ее за руку и выжать из нее по максимуму. Наверняка Ганн как раз уехал в эту самую квартиру. Подальше от меня – убийцы вдохновения, навстречу духовному заключению и самоистязанию. Только так и рождаются настоящие шедевры. Так становятся великими.

Три часа ночи. Меня начало клонить в сон. От огней ночного Лос-Анджелеса уже рябило в глазах, но я продолжал сидеть на подоконнике у закрытого окна и рисовать на стекле невидимые рисунки. Неосознанно у меня получилось сердце. Через секунду оно раскололось несколькими резкими движениями пальца.

Телевизор работал тихо, чтобы наполнить жизнью эту тихую обитель хотя бы так, через экран, не передающий всех красок и эмоций. Главное – чтобы кто-то говорил, неважно о чем. Так я чувствовал себя в безопасности и не вздрагивал от любого шороха в соседних комнатах. Это был самообман, но он действовал.

Следующим невидимым рисунком на окне стала гитара. Я понимал, что она получилась кривой, но в свете фоновых огней, под прозрачной ширмой моей фантазии она оживала и звучала в моей голове. Я нехотя вспомнил мелодию песни Колдера – мозг сам выдает ее первой. Быть может, потому, что она была последней из услышанных мной. А может, потому, что она мне понравилась. Теплая, нежно обволакивающая, замедляющая сердцебиение, растворяющая злость. Услышать бы ее еще разок.

– Да, ты прав. Я завидую ему, – признался я воображаемому Ганну. – Он лучше меня, а я не могу быть таким, как он. Я нашел себя. Быть может, мое естество и состоит из подлости, легко воспламеняющейся ненависти, зависти и прочих грехов, но я есть я. Это мои настоящие, неизменные, так горячо любимые и одновременно ненавистные составляющие, делающие меня мной и отличающие меня от других.

Но порой я задумывался, хочу ли всегда быть таким.

Стань я чуть лучше – не мучился бы с извинением, не унижал бы Колдера перед всем клубом, не укорял бы себя из-за невозможности быть как он, потому что ненавижу подражать, быть другим, быть как все. Даже если станет опасно и все будут спасаться, я останусь на месте в ожидании смерти из-за проклятого упрямства и детской капризности.

Лучше умереть, чем быть как все, – с таким утверждением я жил несколько лет, но в последний год стал в этом сомневаться. С недавних пор я вообще стал во многом сомневаться. Например, стоит ли извиняться перед тем, перед кем извиняться не хочется? И сразу другой вопрос: ради чего?

Для меня ответ был очевиден: ради наркотиков, белого яда, как я всегда его называл, напоминая себе, что он смертелен. Стоит хоть немного ошибиться в дозе – и ты уже на небесах.

И я принял решение извиниться перед Колдером. Ради наркотиков. И покоя Ганна. И во избежание грязных слухов.

Напророченная Ганном скандальная статья не вышла на следующее утро. Она вышла через сутки.

К девяти часам я выбрался из дома после очередной бессонной ночи, чтобы прогуляться по Лидстрип-стрит. Днем эта улица ничем не отличалась от большинства улиц города: пустые кафешки, закрытые клубы, книжные лавки, кишащие людьми, потрескавшийся асфальт, по которому проезжали дешевые машины, давно сошедшие с конвейера. Люди представляют себе жизнь в Лос-Анджелесе волшебной, богатой, дорогой и недоступной, но так только в центре города и в некоторых местах на окраине.

Поверьте, не все жители этого богемного города имеют пару десятков тысяч долларов на счете в банке. Некоторые едва сводят концы с концами, и днем нередко можно заметить в запыленных жарких уголках на той же Лидстрип-стрит парочку попрошаек. Хотя я знаю, что больше половины из них под колпаком и богаче обычных работяг, я не раз подкидывал им доллар-другой. Было ли это зарождением моего милосердия с состраданием или же искрой лицемерия и набиванием себе цены – сложно было сказать.

Но вот я вновь остановился у какого-то бедолаги лет сорока. Он опустил голову, сидя на своем низком деревянном стуле, и щелкал пальцами. Я вручил ему пару долларов, но он, как это обычно бывает, не потянулся за деньгами, даже не поднял на меня свои блеклые синие глаза и не разомкнул губ на морщинистом лице.

Я чувствовал на себе взгляды посторонних, было ощущение сродни тому, как если бы меня голого лапало с десяток грязных липких рук.

Тогда я положил деньги на землю и свернул за угол, чтобы спрятаться от любопытных глаз.

Порой щедрость людей вызывала у меня уважение, когда я видел, как они подают нуждающимся, но сам стеснялся этого, мысленно ставя себя выше других.

«Если бы не Ганн, я мог бы оказаться на их месте», – от этой мысли по телу пробежала волна дрожи.

Нет, я никогда не стану никого о чем-то просить. Это низко. Лучше найти способ решить проблему самому и не переживать из-за нависшего долга.