© Медина Мирай, текст, 2019

© Дарья Орешина, иллюстрация на обложке, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

– Ганн, неужели ты вытащил меня из дома в эту дыру только для того, чтобы показать выступление какого-то гребаного хиппи?

– Во-первых, не вытащил, а культурно привел в лучший клуб Лос-Анджелеса. А во-вторых, этот парень – не какой-то гребаный хиппи, а восходящая звезда. Правда, пока только в узких кругах.

23 августа 1994 года, 23:01. Богемное общество Лос-Анджелеса начало охоту за удовольствиями в самых экзотичных клубах с плохой, по мнению обычных работяг, репутацией. Одним из таких заведений был PRIVATE CLUB. Он чем-то напоминал синюю обувную коробку из-за крыши с завернутыми выпуклыми краями. Фасад небольшого одноэтажного заведения был облицован темным кирпичом, а металлический козырек с тонкими колоннами покрывало темное пластиковое стекло.

Если вы богаты и не прочь прожечь пару тысяч долларов за одну ночь, хотите побаловать себя первосортной выпивкой, случайными связями и выступлениями восходящих звезд, которых через год либо будет знать вся страна, либо найдут в собственной блевотине в каком-нибудь придорожном мотеле, то PRIVATE CLUB просто создан для вас.

Находясь в самом конце Лидстрип-стрит, он умудрялся каждую ночь набиваться посетителями до отказа. Цена на пропуск составляла около пятисот долларов. Эта пластиковая карточка – доказательство того, что ты готов отдать хозяину клуба как минимум столько же за одну ночь. И неважно, снимаешь ты кого-то, покупаешь коктейль либо наркотики или заказываешь выступление – стоили все эти удовольствия дорого.

Мы с Ганном приближались к клубу, неспешно прогуливаясь по освещенной Лидстрип-стрит. В глаза порой бил яркий свет фар несущихся навстречу машин, заполненных пьяными шумными детишками богатеев со своими живыми куклами.

Ганн рисковал свернуть себе шею, разглядывая проходящие мимо пьяные компании. Ему было тридцать шесть, но выглядел он на все сорок пять из-за вечно растрепанных золотистых волос до плеч, небритого лица и потускневшей из-за алкоголя и сигарет кожи. В последнее время цвет его лица приобрел грязно-зеленоватый оттенок. Если его умыть, побрить, хорошенько причесать, заставить месяц качаться, чтобы хотя бы убрать дряблость рук, выпятить вперед впалую грудь, выпрямить осанку и подобрать ему приличную одежду, выбросив старые растянутые рубашки с обесцветившимися штанами, то он стал бы похож на Тора из комиксов «Марвел».

Тор – мой любимый персонаж. А Ганн – мой настоящий отец. Из общего у них на данный момент только любовь к выпивке. Но Тор не конченый алкоголик.

– Поверь мне, Питер, – размахивая руками, Ганн чуть не задел влюбленную парочку. – Вы должны познакомиться. Он делает успехи в музыке, которой ты хочешь заняться, а ты делаешь успехи в кино, которым хочет заняться он.

– Мои попытки пробиться в большое кино уже можно называть успехами?

– Учитывая твой возраст и то, что тебе не пришлось ни с кем спать ради главной роли, – да.

Ганн иногда говорил с хрипотцой, но сейчас он не просто хрипел, а давился этим хрипом и был похож на бомжа. Не хватало только бутылки и пары синяков на лице. Вообще этот неаккуратный образ Ганна – его фишка как музыканта. Людей всегда привлекают те, кто отличается от других, будь то внешне или внутренне. Но своим образом Ганн доказывал, что внутри у него ничего, кроме органов, нет, а сделать привлекательную внешность – да пожалуйста!

– Ты знаешь, что я не люблю знакомиться. – Я ткнул его в грудь, пока он откашливался, и поправил свою челку, но задел круглые очки, и они чуть не упали на землю.

– Сними уже их, – сделал мне замечание Ганн, продолжая ход. – Сейчас ночь, в них ничего не видно. Собьешь кого-нибудь.

– И это мне говорит человек, который даже без очков и со стопроцентным зрением ничего не видит.

Ганн ухмыльнулся, сжимая меня за плечо. Он был выше меня сантиметров на десять и казался бы еще выше, если бы не горбатился.

– Думаешь, что в свои восемнадцать ты такой умный, всезнающий и всемогущий… Люди тянутся к тебе из-за привлекательной внешности и даже готовы за нее платить. Они хотят быть с тобой из-за твоей обертки, а не из-за того, что у тебя внутри, в твоей душе. А там одна лишь тьма.

– Душа, заполненная тьмой, лучше души пустой.

На этот раз я услышал смешок. Ганн заговорил размеренным голосом:

– Ты прав, но меня печалит твой образ жизни. В последнее время ты подсел на наркотики. И принимаешь их не каждый день, чтобы организм привыкал, а через два-три дня. Иногда даже с большим перерывом. Однажды твое тело этого не вынесет.

Я закатил глаза. Как же я устал от этих разговоров. Меня бесила чрезмерная забота Ганна. Да, я считал его своим настоящим отцом потому, что он научил меня жизни, сделав то, чего не смог сделать ни один из моих родных родителей, но все же…

– Это моя жизнь. Я делаю то, что хочу, – сказал я резче, чем хотел. А может, я так и хотел.

Я устал быть ребенком, ждать момента, когда на меня станут смотреть как на равного, выслушивать упреки от людей, которые ничем не лучше. Знаете, что Ганн обычно делал после подобных резких ответов? Убирал руку с моего плеча и продолжал идти рядом со мной, но уже молча. А знаете, что он в итоге сделал на этот раз? То же самое!

Но спустя ровно две минуты – я даже засек! – он сказал:

– Если будешь употреблять наркотики, бросаясь из крайности в крайность, не доживешь даже до премьеры «Дневника баскетболиста» в следующем году.

– Прекрасно! О большем я и не мечтаю. Ведь, уверен, после этой экранизации романа Кэролла Джима ты от меня не отстанешь. Ты заставлял меня перечитывать это художественное пособие для наркозависимых четыре раза!

– Неужели ты все разы послушно читал?

– Ну конечно же нет!

Он тяжело вздохнул.

– Жаль, что, когда мне было восемнадцать, не нашлось человека, который говорил бы мне то же, что говорю тебе я.

Я собирался сглотнуть, но от услышанного затаил дыхание всего на пару секунд. Ганн даже не заметил этого.

Забота моего настоящего отца – одно из лучших дел, что происходили в моей жизни. Чувствовать себя маленьким птенцом под теплым крылом родителя, укрывающего тебя от холодного дождя, – большая ценность. Но я был непослушным птенцом, которому так и хотелось выпрыгнуть из гнезда. Меня ловили, тщательнее укрывали, но я все выпрыгивал и выпрыгивал.

Каждый раз, делая это, я в голове прокручивал мысль: «Это неправильно. Это погубит меня. Есть люди, которым я дорог».

Похоже, не так уж сильна моя любовь к этим людям. А может, эта любовь – мой предел. Просто я не могу любить сильнее.

Любовь – временное явление. Ее срок годности истекает быстрее, чем у колы.

Мне никогда не нравилась Лидстрип-стрит по ночам: из-за PRIVATE CLUB она оживала и сияла сотнями красок. Соседние заведения врубали на всю мощь музыку 90-х, и даже восторженные крики проезжающих на дорогих тачках подростков не могли ее заглушить. В воздухе витала атмосфера веселья, смешанная со смрадом алкоголя.

Алкоголь и веселье для посетителей клубов – синонимы.

Впереди показался знакомый уголок. Люди толпились возле входа в клуб: одни смеялись, другие ругались с охранниками, убеждая, что забыли свой пропуск, а третьи молча стояли и наблюдали.

Я нащупал в кармане кожаной куртки свой пропуск, хотя охранники уже не раз пропускали меня и без него благодаря Ганну, частому гостю этого заведения и другу его хозяина. И все равно каждый раз я нервничал. Все боялся, что им что-то не понравится и меня опозорят громким отказом.

В тот момент, словно уловив мое сомнение, Ганн положил руку мне на плечо и сказал с доброй улыбкой: