– Он может быть нелюбезен, но не вышвырнет же он тебя, – настаивал Эйван.

– Да ему и не понадобится вышвыривать меня, он и без этого может стать настолько нелюбезным, как ты выразился, чтобы сделать мою жизнь в его доме невозможной. Мне кажется, ты не понимаешь, насколько по-другому все это выглядит для меня, чем для тебя. Ты можешь проложить себе путь с помощью собственного ума и когтей, я же всегда должна рассчитывать на какого-нибудь самца, чтобы защитить себя. С умом у меня, может, тоже неплохо, но когтей мне не дано, и, хотя мои лапы лучше приспособлены для письма и тонкой работы, они ни на что не годятся в драке. Без них я совершенно зависима и не могу обратить себя против тех, от кого завишу, во всяком случае не имея в виду какой-то другой защиты. Если бы у меня был муж или ты как мой брат мог принять меня в своем доме, тогда я бы ополчилась на Даверака с удовольствием. А так я должна подчиняться его прихотям, забыв о собственных желаниях, поэтому я не осмелюсь присоединиться к твоему иску.

Эйван низко склонил голову, представляя те непростые жертвы, которые ему пришлось бы принести, возьми он с собой Эйнар.

– Жизнь со мной была бы нелегка для тебя, – произнес он через минуту раздумья. – Мне тоже было бы трудно, и я не смогу забрать тебя сразу же, уж точно не сегодня. Но если ты правда не хочешь ехать в Даверак, я возьму тебя с собой в Ириет. Ты не сможешь жить, как подобает Почтенной Агорнин, потому что я не смогу обеспечить тебе надлежащего содержания. Тебе придется работать моим клерком или даже вместе с моим клерком. Не могу также сказать, что это будет достаточно безопасно, потому что ты будешь защищена не более, чем я, а мое положение меняется день ото дня, по мере изменений в городе и в офисе. Не избежать и каких-то лишений для нас обоих, но я готов переносить их, если необходимо.

Он даже представить себе не мог, что бы Пенн о нем подумал, если бы узнал, что он предлагает. Вчера он предлагал сделать Селендру наложницей, а сегодня – Эйнар стать клерком.

– Благослови тебя боги, брат мой, но в этом нет необходимости, – сказала Эйнар, целуя морду Эйвана. – Я выживу с Берендой и Давераком, если только ты не будешь просить меня присоединиться к обвинениям против Даверака в суде.

– Конечно, не буду, – ответил Эйван. – Просто мой иск будет выглядеть гораздо слабее, если мы все трое не объединимся. Но я не стану тебя просить, если все обстоит так, как ты говоришь.

Они еще немного печально посидели вместе, пока не вернулся Даверак, полный сознания своей значимости. Ящики с наследством Эйнар уже погрузили на тележку, и брат с сестрой попрощались.

– Приезжай навестить нас в Давераке в любое время, когда сможешь вырваться из Ириета, – великодушно предложил Сиятельный Даверак, когда все было готово к отъезду.

Эйван вежливо согласился, но они оба с Эйнар знали, что, как только иск окажется в суде, предложение будет отозвано и никогда не повторится. Он на мгновение задумался, стоит ли это разлуки с сестрой, даже если все получится и без ее помощи, но настолько вознамерился добиться отмщения именно таким образом, что ничто уже не могло своротить его с пути. Он улыбнулся и пожелал им приятного путешествия. Затем он поднялся и полетел против ветра в Ириет, намереваясь переночевать по дороге в Мшистом Веретене. Эйнар и Даверак полетели по ветру на запад, по направлению к Давераку. Всего один раз Эйнар оглянулась, чтобы увидеть, как ее брат исчезает на юге, а вершина, которая служила ей домом, уже почти целиком скрылась в облаках.

Когда Эйван вернулся в свое столичное жилище поздним вечером Перводня – усталый, но не настолько, как если бы летел всю ночь, – он обнаружил множество ожидавших его открыток и записок. Написали многие его городские знакомые: Благородна Рималин прислала очень дружелюбную записку – выражала сожаления в связи с его утратой. Некоторые из посланий были достаточно искренними. Хотя далеко не все знали Бона Агорнина, все сочувствовали утрате, которую понес Эйван. Другие записки скорее были написаны с целью прощупать почву, словно отправитель хотел оценить, чего стоит Эйван теперь, когда он получил наследство, но лишился поддержки Агорнина. Некоторые записки встревожили его, и он отложил их в сторону, чтобы перечитать, когда проснется. Остальные, и таких было большинство, приглашали развлечься. В начале месяца Листоверта приезжих в Ириете бывало немного, но тех, кто жил в столице круглый год, об эту пору ожидал вал увеселений, включая годовщину основания города. Много тысяч лет назад древний герой Томалин Великий (возможно, мифический), как говорили некоторые, назвал город в честь своей невесты. Другие возражали, что сначала у города было иное название, которое изменили во время Нашествия Яргов. Третьи утверждали, что Томалин назвал город в честь радуги, которую иногда называют «рит», ее часто можно видеть в городе весенними месяцами. К обычным удовольствиям вроде обедов, балов, игорных вечеров, раутов и пикников добавлялись такие экзотические предложения, как «изрыгание огня в унисон», «водные вечеринки» и «игра в двенадцать записок». Всюду Эйвана ждали.

Когда он разобрался с этой грудой корреспонденции, перед ним образовались четыре стопки и три отдельные записки. В первых двух стопках лежали послания с выражением сочувствия, различные по степени искренности. Другие две стопки составили приглашения, которые он собирался вежливо, с благодарностью, отвергнуть обратной запиской, сославшись на время скорби, и – гораздо меньшая стопка – приглашения на события, которые он определенно собрался посетить. Какое-то время он перебирал три оставшиеся записки. Первая – от его адвоката Хатора, предлагающего любую помощь, которая может понадобиться в хранении или инвестировании наследства Эйвана. «Готов поставить целую ферму, что он знает размер наследства с точностью до кроны», – сказал себе Эйван, откладывая записку на стопку приглашений, которые он собирался принять. Вторая записка была от Лиралена, его непосредственного начальника в Департаменте Планирования. В ней содержались слова утешения, а также вопрос – когда Эйван сможет вернуться за свой рабочий стол в офисе.

Третью записку прислал Благородный Рималин, который ни единым словом не упомянул Бона Агорнина, но намекал, довольно загадочно, что если у Эйвана есть средства для инвестирования, то Рималин знает об одной возможности. Эйван смотрел на эту записку довольно долго, после чего нашел послание с выражением сочувствия от жены Рималина, Благород Рималин. Не было никаких сомнений, что они были написаны одной рукой. Когда дракон использует свою жену в качестве клерка, это означает одно из двух. Он или экономит (но как Эйван объяснял Пенну, он совсем иначе видел положение своего друга), или имеет дело с крайне конфиденциальной информацией. Эйван бы выслушал предложение Рималина в любом случае, но теперь он будет слушать его гораздо внимательнее.

Он оставил стопки лежать на столе. Его жилище представляло собой строение с двумя коническими башенками, выполненное из камня, который придавал ему солидный вид. Внутри была только одна спальная пещера, из которой, между прочим, был отдельный выход на улицу. Эйван не считал свое жилище достаточно безопасным, но, тем не менее, оно выглядело респектабельным, и при этом было недорогим, поэтому он продолжал жить здесь, а ценности хранил у адвоката.

Спускаясь в спальную пещеру, он насвистывал, но не от легкости на сердце, а чтобы разбудить клерка, Себет, и ненавязчиво предупредить ее на всякий случай, что он вернулся и ожидал бы найти ее в одиночестве. Эйван называл Себет клерком, но трудно было сказать, каким было ее положение в действительности. Разумеется, она выполняла функции клерка – вела всю переписку Эйвана и доставляла сообщения. Она была достаточно образованна, чтобы стать уважаемой девушкой-клерком, но статуса Почтенной у нее не было, и поэтому девушкой она, строго говоря, тоже не выглядела, поскольку с макушки до кончика хвоста была покрыта ровным розовым, как скорлупа яйца, цветом. Она делила с Эйваном жилище, и довольно часто – постель, хотя и не была его женой. Она заботилась о его нарядах и продуктах, но не была его служанкой – ее крылья хранили следы перевязывания, оставшиеся с былых времен, но теперь они распахивались так же свободно, как и у любой Благородной в Тиамате. Правду об ее истории и обстоятельствах знали только она и Эйван.