Родить ребенка Инга просто не могла себе позволить. Для чего? Чтобы он триста дней в году проводил с нянями? Сказало бы ей «спасибо» это заброшенное существо, в тот день, когда осознало бы свою ненужность? Особой тяги к материнству она не испытывала, хотя дети, как таковые, не вызывали у нее раздражения. Но концертирующий исполнитель не вправе уйти на три года в декрет. Даже на год. Проход в волшебный мир большой музыки за это время затянется, и хоть ищи лазейку, хоть не ищи, больше ты туда не попадешь.
Конечно, она слегка кривила душой. Можно было родить сразу, как только они поженились. Тогда ее имя еще не звучало даже «piano», и ее исчезновения никто не заметил бы. Но в то время Инга была полна амбициозных надежд, которым брак с Михаил Дерингом мог бы помочь осуществиться. И хотя даже себе Инге неприятно было признаваться, но все-таки рассудочности в ее решении выйти замуж именно за этого человека было ничуть не меньше, чем страсти.
Последняя тоже была, и под дождем гнала ее к автомату, чтобы только позвонить ему. Инга мокрыми губами кричала: «Люблю!» в трубку, а потом бросала ее, чтобы не услышать страшного. А вернувшись домой, переодевшись в сухое, гадала по книгам, как школьница, открывая тома любимых авторов, и вглядываясь в строки. Достоевский и Роллан твердили разное, чего от них и следовало ожидать. И приходилось решать что-то самой, а привычки к этому еще не возникло, ведь Инга только училась быть взрослой.
Тогда ей казалось, что она поступила очень разумно, и, главное, не вопреки своим желаниям. Имя Деринга в их кругах было на слуху, и величие таланта Михаила, по крайней мере, у Инги, сомнения не вызывало, а вот свой собственный был пока только надеждой. Довольно крепкой, но все же еще не состоявшейся. Ведь Инга числилась только студенткой ленинградской консерватории, а Деринг уже славился, как авангардист, новатор. Некоторые Ингины однокашники просто бредили им, и когда Михаил приходил в консерваторию, из каждой щелки кто-нибудь выглядывал, чтобы своими глазами увидеть «живую легенду».
И он соответствовал, подыгрывал, создавая демонический образ, хотя с его несколько обезьяним лицом, это было не просто. Но – длинный кожаный (по тем-то нищенским временам перестройки!) плащ, цветной платок на шее, лайковые перчатки, что было совсем уж немыслимой роскошью. Никто не решался даже приблизиться к этому небожителю.
А Инга не знала о его приходе в консерваторию, она опоздала в тот день: матери, страдающей почечной недостаточностью, «Скорую» вызывала, как потом выяснилось в последний раз. И в коридоре внезапно выскочила навстречу Дерингу – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, обожгла на бегу пламенем волос, взглянула глаза в глаза, и даже не поняла мимо кого пробежала. Но спустя полчаса Михаил зашел к ее преподавателю, с которым они приятельствовали, и тут уж Инга узнала известного композитора. А он, как оказалось, пытался найти ту огненную, длинноногую девушку, что совершенно ошеломила его…
Потом были похороны матери, и тоска, от которой Инга выла в голос. Впервые осталась одна в большой квартире – отца своего почти не помнила, и даже проститься с первой женой он не пришел. Не простил ей того, что так и не научилась печь пироги… Спасенной в Гражданскую бабушки тоже к тому времени не было в живых, и Инга оказалась наедине с фортепиано, к которому не хотелось прикасаться. Даже думать было противно… Никакого желания отдать музыке свою боль, выплеснуть ее на клавиши. Для нее наступило время тишины. Ее-то и разбил телефонный звонок Деринга. С обывательской точки зрения – женатого мужчины, отца двоих детей.
Он уселся за ее древний «Петрофф», удивился, что инструмент еще не развалился от времени, и даже звук вполне приличный. И наполнил ее опустевшую квартиру своими не мелодичными, диссонансными и оттого особенно пронзительными, органичными для ее смятенного духа созвучиями. Кажется, она плакала так, что заглушала музыку, но Деринг не останавливался. Он играл и играл, а Инга рыдала и рыдала. А потом обнаружила, что в ней больше нет слез, что снова можно дышать. И даже думать о музыке.
В тот день он даже не поцеловал ее. И она поняла, что не ее отвратительно распухшая физиономия отпугнула. Михаил не мог воспользоваться ничьей беспомощностью, ведь у Инги не нашлось бы сил сопротивляться. Когда он ушел, в воздухе разлилось ощущение живого благородства, которое потрясло Ингу больше, чем его музыка. Она вдыхала его едва уловимый аромат, и легкие расправлялись, наполняясь новым воздухом.
Возможно, Деринг был не единственным мужчиной, способным на такое, но небогатый Ингин опыт общения со сверстниками доказывал обратное. От этих случайных встреч оставалось ощущение липкой грязи, и отвращение наполняло горло тошнотой. Даром, что все были музыкантами, стремящимися сеять разумное, доброе, вечное… Инга тоже пыталась сделаться женщиной без предрассудков, но бессмертный голос Сонечкиной крови заставлял ее стыдиться самой себя.
С Михаилом этот привкус стыда не возник ни разу, потому что для него все было всерьез, на надрыве, даже она сама так не мучилась двойственностью их положения, как он. Невозможно было поверить, но Инга стала первой любовницей известного композитора. Существования в прелюбодеянии Деринг выдержал только месяца три.
****
«Что было бы, если б он тогда не ушел от жены?» – спрашивала себя Инга теперь, перемешивая в большой кастрюле борщ, которого, как она надеялась, хватит им на несколько дней. Месиво получилось слишком густым, и это приводило ее в отчаяние. Не ее это, не ее! Варить обеды, стирать белье, штопать носки… Разве для этого Бог дал ей талантливые руки?! А потом отобрал…
Она пыталась понять: было бы ей лучше в одиночестве? Не морочить себе голову домашними хлопотами, не заводиться уже с утра оттого, что Михаил опять заперся у себя и работает, а она прозябает без дела… Ему все труднее давалось разделять ее вынужденное безделье, ее одиночество. Он рвался к работе, Инга хорошо понимала это, но не могла простить.
– Нет-нет, – торопливо пробормотала Инга и грохнула крышкой. – Я вовсе не хочу, чтобы и он отказался от музыки. Пусть… забавляется…
Бросив половник, она шагнула к окну, пальцы сами впились в подоконник, который давно нужно было покрасить, но даже думать об этом было невмоготу. Кухонное окно выходило на другую сторону, здесь сразу начинался лес. Ей пришло в голову, что их богатый сосед наверняка вознамерился купить Дерингов с потрохами, и снести их дачу, нарушающую его близость с природой. Лидочке неудобно по ягоды ходить… А Михаил, святая простота, разговоры с ними разговаривает, беседы беседует! О чем говорить с ними, боже мой?!
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Инга быстро перешла на восточную сторону дома. Окно влекло ее, как пушкинскую царицу говорящее зеркальце, только то, что оно показывало, никак не зависело от Ингиного желания. Сейчас она увидела, как эти двое (как их? кажется, Маскаевы…) играют в бадминтон.
– Вполне детская игра, – прошептала Инга, не скрывая издевки, которой, впрочем, никто не услышал. – Я уже лет двадцать не играла… Почему бы ему не построить теннисный корт? Наша дача не дает? Когда он попытается нас сожрать?
Маскаевым немного мешал ветер, сдувая легкий волан, и, двигаясь за ним, соседи незаметно перемещались к дому Дерингов. Лидочку муж обрядил в короткую белую юбчонку, чтоб походила на профессиональную теннисистку. Может, в тайне он грезил о Маше Шараповой – хорошенькой русской девушкой, говорившей с безбожным американским акцентом и издающей эротические стоны на весь мир. Инге она нравилась, поэтому ей казалось, что все мужчины должны сходить по Маше с ума. Сам Роман обрядился в песочного цвета шорты и майку, его загорелые, крепкие ноги так и мелькали, дразня энергией, которой Инга давно в себе не чувствовала. Только, если с ней случался приступ злости.
Очередной порыв подхватил маленькое подобие кометы, и Лидочка вскрикнула, закрыла ладошкой рот. В сердцах швырнув ракетку на землю, Роман уверенно двинулся к даче соседей, заставив Ингу шарахнуться от окна. Отскочив, она прижала руку к груди, не понимая, почему так сумасшедшее колотится сердце. Чего ей бояться?
