Швед мрачно кивнул.

Янка скорей потыкала в телефон и засмеялась:

– «Прахт» – слава, блеск, роскошь, великолепие! Швед, мы что, поймали волшебную кошку?! Тут еще написано, что «Прахт» – это имя-талисман!

– Кошачья удача? – уточнила Мурка.

– «Кошачья удача»! – Глаза Шведа сверкнули, он ожил, от мрачности – не следа, а в жилах – будто сияющий золотой мед. Он светится, что ли? – Это не так и мало. Мне б не помешало немножко кошачьей удачи!

В соседней комнате было полно коробок с загадочными шифрами, несколько стоек, тесно забитых одеждой в чехлах, громадный туристический рюкзак, прозрачные огромные коробки со смотанными цветными веревками и карабинами, большой черный диван и – стена-зеркало. Вот просто целиком по всему периметру, без всяких стыков – громадное зеркало. В нем отражался закат над городом, коробки и одежда, крупная стройная Янка с сияющими волосами – и дикая, взъерошенная, в растянутом свитере худышка с бешеными стальными глазами, ростом ниже Янки на голову. Дитё, – правильно Швед говорит. Мурка. Приблудный котенок. Ну и что!!! Да они вообще первые в жизни, кто смотрит на нее по-настоящему! С интересом! Потому что видят в ней что-то нужное для работы! И даже если этого нужного окажется немного – ну и что! Зато она познакомилась с настоящими крутыми молодыми художниками! С золотой парой страшно красивых людей!!! И они привезли ее прямо к себе домой и даже – она посмотрела на великанский черный диван – жить тут приглашают! Пустили ее в свою волшебную, взрослую жизнь! И если надо, чтоб не выгнали из этих новеньких, насквозь проветренных невским простором комнат обратно к бабке, стать им не только моделью для съемок, но и домашней ласковой кошкой, бегать за молоком, мурлыкать и мыть кофейные чашки – она станет!

– Швед, – позвала Янка и, когда тот возник золотистой чеканкой в темном проеме, сказала, постукав носочком белой балетки в ящики с тросами: – Слушай! Тут из-за твоего альпинистского снаряжения места маловато. Ты ж в ближайшее время никуда не едешь? Так давай снесем в подвал в кладовку?

– Да я забыл… Ах да, мне ж еще паракорда прикупить надо, в августе-то мы… Ладно, ты права, до августа еще вечность, – он подхватил тяжело брякнувший рюкзак и коробку с цветными веревками. – Пойду снесу. А вы, девки, давайте, время не теряйте!

– Он еще и альпинист, – уважительно сказала Мурка. – Потому и бородатый? Ну, романтика походов, все такое?

– Борода ему идет, и он, модник, это знает, – улыбнулась Янка. – А что до альпинизма – так он просто любит залезть куда повыше; желательно в южных или ненаших краях. Там внизу полная кладовка всякого такого барахла специального. А что тут валялось – так ему после приезда убрать просто некогда было. Он всего-то на прошлой неделе вокруг Монблана гулял. Ну и восхождения были… Фотки присылал: красота и синий ужас. Небо – кобальт, снег – серебро. Но очень холодно, говорит, было… Вот в августе и захотел куда-нибудь на юг.

– А ты с ним? Ну, в августе?

– Я высоты боюсь. Но люблю эти альплагеря европейские, эти хижинки в горах… Уютно. Посмотрим… Вот, – Янка выбрала несколько чехлов с одеждой, положила на диван. – Эти вроде самые маленькие, но не знаю, примеряй. Потом выходи к нам, гримироваться будем…

В субботу с утра вместо геометрии и прочей физры она проспала до одиннадцати, а потом вместе с сонной, ласковой, как омлетик, Янкой они на громадной кухне – нержавейка, белизна и сверкание, – попивая зеленый рисовый чай с клубничными чипсами, готовили немыслимую зеленую запеканку из брокколи, спаржи, тертой морковки, яиц и огромного количества дорогущего пармезана. Все это, как и целую кучу других нарядных продуктов, в одиннадцать, всех разбудив, приперли в коробках курьеры доставки, и сонный лохматый Швед расплатился с ними картой, а на чай дал синюю бумажку. Блин, откуда у него столько денег? Неужели фотками, пусть даже такими, можно так круто зарабатывать? Молоко тоже привезли, кстати, – зачем за ним ходить-то?

Янка без косметики казалась еще нежнее и милее. Лицо богини из Летнего – Аллегории Красоты? Да нет, Беллоны, что ли… Как она голову наклоняет: вроде бы мило, но на самом деле – безжалостно. Мурка еще присмотрелась: ну да, точно. Вся эта Янкина прелесть – оружие пятисотого левела. Холодок защекотал меж ушибленных лопаток: что там у Янки внутри, под этой нежнейшей броней? Мурка пошла в комнату с черным диваном, порылась в своей тяжелой папке, нашла рисунки из Летнего – ага, она, Беллона. Похожа. Очень. А Швед на какого бога похож? Или на кого? Непонятно. У него и у Янки – слишком чистые лица. Идеальные. И это странно: в лицах всех людей, на которых Мурка останавливала взгляд, всегда проступало что-то животное. Кто на крысу похож, кто на цыпу. Эволюция, ничего не попишешь. Миллионы лет звериного прошлого. Она вспомнила картинку из учебника со зверьком – первопредком всех млекопитающих. Такая мелкая живучая фигня вроде крысы с пушистым хвостом. От него-то, от пургаториуса, все олени и тюлени, кролики и алкоголики. Вот этот-то пургаториус временами так проступал в лицах одноклассников, учителей, пассажиров в маршрутке, что приходилось закрывать глаза и думать о статуях в Летнем саду. В лицах же статуй ни крысиного, ни свинячьего нет, потому что они – как это? – одухотворены мастером? В смысле – каждый скульптор прячет звериную тоску безволосых обезьяньих морд под маской красоты, гармонии и благолепия. Каждый скульптор, каждый художник – врет. Человек – животное, которое не желает себя таковым признавать, а искусство помогает ему верить в свое богоподобие. Мурка кивнула себе: да, такая игра. Может быть, единственная, в которую имеет смысл играть.

– …Ты что ушла, котенок? Слушай, а ты все свои рисунки с собой всегда таскаешь? – вошла Янка. – То-то я смотрю, папка тяжелая.

– Которые похуже – дома… А эти мне нравятся. Боюсь оставлять.

– Бабка испортит? – Янка присела на краешек дивана.

– Нет, она их ворует. В скупку антикварную носит. У нее там старый хрыч знакомый – бумагу состаривает как-то и потом за Серебряный век продает. Она даже мои детские рисунки воровала, цветными карандашиками еще, а старый хрен их коптил, пересушивал и тоже продавал – мол, рисунки детей, погибших в блокаду. Одно время она меня даже пыталась заставить специально блокадные картинки рисовать. Фиг. Теперь в детский садик ходит, выпрашивает… Да ну ее, – усмехнулась Мурка. – Мать хуже, она вообще просто перед продажей квартиры взяла все-все выгребла, пока я в школе была, и тупо спалила во дворе за мусорными баками. Так что в этой папке только то, что я за этот год нарисовала. Берегу.

– Это очень много. А посмотреть можно?

– Давай потом. – Мурка никому не хотела показывать Ваську. Она скорей протянула Янке Беллону: – Смотри. Ты без макияжа – вылитая она. Богиня.

Янка притихла, рассматривая рисунок. Потом встала и подошла к зеркалу, потопталась, поймала позу – и замерла, косясь на рисунок. Вздрогнула, ожила и убежала к Шведу:

– Золотой мой, ты только посмотри!.. Дитё-то правда дико талантливое!!! Ты глянь, глянь!

Из студии донеслось беззлобное, бархатное ворчание Шведа – в том смысле, что ему мешают работать, что да, талантливое, по съемке ясно, и, блин, где вообще обед – и резко оборвалось. Мурка запихала выставляющиеся углы рисунков в папку и застегнула молнию. Захотелось на папку сесть. Или спрятать под диван. Там в ней еще папка поменьше, синяя Васькина, тоже глухо застегнутая. И того, что там застегнуто, – никто видеть не должен. Никто! Через минуту они вошли оба, золотой и белая, юные боги счастья, такие сияющие, будто в ДНК у них пургаториусом и не пахнет. Швед осторожно нес Беллону за самые краешки:

– Кошка, ты это сама рисовала? Прям вообще сама-сама?

– Я рисовать умею: закончила художку.

– Это видно, но вот… Слишком круто для такой девчонки. А ты преподам на подготовительных показывала?