Литмир - Электронная Библиотека

К четырем она отсидела задницу, решила пять тестов и нарисовала двух Васек. Постарше – получился нервный, испуганный, жалкий, босиком в драных джинсах: такой, каким он, не зная, доживал свои последние дни, пришибленный, измотанный гадскими гадами, папочкой и мамочкой – все нервы из пацана вымотали, твари. Будто много их там было, нервов-то. Наверно, два крошечных золотых клубочка: вот клубочек – «Мамочка, не расстраивайся!», вот клубочек – «Папочка, не сердись!» Твари. Только о себе думали. Потом повыли, конечно, но после похорон – опять. Даже в сто раз хуже, грызлись и грызлись… Ладно, стоп. Не реветь же тут, на ясном майском солнышке, у датчан и мурманчан на виду.

Васенька помладше который – получился совсем няшечный, глазастый, с мягким детским пузичком, сам весь голенький как яблочко, нежный, с тряпочным зайчиком в руках. Этого кривоватенького зайчика из клетчатой фланели она сама для него сшила, когда ей было, как сейчас ему, двенадцать, – а Ваське только шесть, и он был правда такой: гладенький, ласковый как кутя, тепленький, просил: «Нарисуй мне бегемотика! Собаку нарисуй! Хорошее – нарисуй!»

Куда делся зайчик-то, интересно? Вроде бы она его забирала с собой в бабкину квартиру? Да с такой жадной как сундук бабкой не то что клетчатого зайчика никогда не отыщешь – собственных кишок не найдешь, если без присмотра оставишь… Ох, а есть-то хочется.

Пирожок в рюкзаке завалился между учебниками и превратился в серый блинчик. Пах он прогорклыми столовскими противнями и школьной тоской, поэтому на обратном пути она скормила его уткам в сверкающей солнцем Лебяжьей канавке, а себе, по всем карманам штанов и рюкзака собрав мелочь, купила эскимо в подвальчике на углу за мостом. Без спешки съела, разглядывая, как над Соляным переулком перед Академией натягивают тросы: опять, наверно, цветные зонтики развесят пестрым ковриком, как в прошлом году. Убого, конечно, но жизнерадостно, как игра клоунов. Ладно, пора.

В темном коридоре возле аудитории, где сегодня занятия по композиции, толклись и трепались знакомые подготовишки, а в стороне – ой! – богиней инкогнито, в белом френчике с серебрушками, стояла, слегка светясь, та златовласая красотка. Пахла лимончиком и весной. Вроде как она смотрела в айфон, тыкала там что-то на экранчике, но Мурке показалось, что мягкий взгляд красотки исподтишка обволок ее неощутимо-теплым облачком и с интересом проводил за высокие двери. Чего это за интересы такие, а? И рыжий парень ее, золотой светящийся крупнячок, где?

Занятие по композиции сегодня не увлекло, хотя она любила возиться с треугольниками и квадратиками в условной геометрии плоского пространства листа и выстраивать между ними любовь или войну. А когда о жирном тупом квадрате в центре она нечаянно подумала, что это – бабка в сундуке, тошно сделалось! Даже голова закружилась. Конечно, ритм рисунка развалился, как разваливалось все, к чему прикасалась бабка. Ужасная судьба. Ни треугольничку, ни кругу жизни не стало. Ух, запереть бы ее навсегда в каком-нибудь ящике, пусть там в своей отраве задохнется!

Блин, труда в рисунке сколько. Порвать, выкинуть и начать все сначала? Лень… А препод, похожий на соломенного шведского козлика, подошел, похвалил за выраженный композиционный центр – знал бы он, что там, в плотно заштрихованном квадрате, мечется и бьется тупой башкой об стенки косматая жирная вонючая ведьма в сползших чулках… Как же она прожила, что превратилась в такую жабу? Бесполезная у бабки жизнь. Помрет – всем только легче станет… Кто о ней пожалеет? Точно не Мурка. Отец? Да бабка и его достала… Затошнило – от голода, что ли? Она отпросилась выйти, хотя до перерыва оставалось всего пять минут. Вышла в серое гулкое пространство…

Они, эти белая с золотым-светящимся, сидели напротив двери на колченогих заляпанных табуретках – и вокруг них мерцало облако теплого света. Рыжий уткнулся в планшет, что-то малюя, а златовласка, нежно наклонив головку, греясь в его свете и тепле, внимательно слушала, что он там над экраном бормочет. Оба подняли на нее глаза – ясно, прямо, жадно и весело. Парень поманил рукой, девушка улыбнулась:

– Иди к нам, юный гений.

– Ага, – хмыкнула она. – Бегу.

И прошествовала в туалет в дальнем конце коридора. Пока мыла руки под фыркающей прерывающейся струйкой, в трещинках старого кафеля над раковиной проступила нежная щека с ушком и прядкой волос, потом бровка, изгиб закрытого века… Мурка быстро провела мокрым пальцем, прочертив в тупой материи мира точный детский профиль: голова Васьки на миг ожила, дрогнула выпуклая ракушечка века… И все исчезло. Трещинки и мокрый след. Вот так всегда… Дура, на что обижаться? Она отошла, посмотрела в окно: май. Вечер. А как будто все еще день… Идти квадратики рисовать?

А эти двое все сидели напротив дверей в композицию. Да что ж им надо? Оба снова подняли головы, улыбнулись. Рыжий поманил рукой, показал пальцем в планшет: иди, мол, что покажу. Ага, щассс. Она уже прошла мимо, уже подняла руку открыть дверь – та с грохотом распахнулась на перерыв, из аудитории с визгом вылетела женского пола костлявая с подпрыгивающими сиськами юная тварь, а за ней прыщавый дурак. Мурка шарахнулась, но мосластый прыщ кувалдой вмазался в нее, снес – ее завертело, и, жалко мявкнув, она впечаталась в стену. Лопатки хрустнули. Поползла вниз. Вышибло слезы.

Но тут взметнулось пространство, большой рыжий теплый скорей отлепил от ее стенки, огладил по лопаткам – и те оказались целые. Но как же больно-то! Рыжий потащил в сторонку, и бледный прыщ крабом убрался у него из-под ног и смылся вдоль стены. Вокруг, бессмысленно гогоча и причитая, толпились сочувствующие кобылы. Отстранив их, рыжий посадил Мурку на табуретку, еще погладил горячими руками по лопаткам, по плечам:

– Все цело? Где больно?

– Норм. – Она, сморгнув слезы, наконец перевела дыхание. – Выживу. Руки убери.

Он убрал. Зато его златовласая богиня придвинула табуретку, обняла за плечи, окутав нежным запахом лимончика и сказки, заглянула снизу в лицо:

– А мне можно?

Какая ж она была теплая и свежая. И душистая. И тоже – большая. Мурка выпрямилась было, отстраняясь, но лопатки заломило, и она опять съежилась. Тут козликом вывалился преподаватель из аудитории:

– …Что произошло-то, где травма?

– Да все нормально, Аксей Юрич, – златовласка, покрепче приобняв Мурку, прицельно улыбнулась: – Дети ж придурки, не рассчитал один, снес девочку. Ушиблась немножко, куда ей теперь рисовать.

– Да, но может…

– Мы проводим, она тут недалеко на Кирочной живет, мы ее знаем!

Мурка онемела.

– Смотри, Яна! Я на тебя надеюсь! – выдохнул препод и отступил обратно в свет, духоту и гам аудитории.

Через минуту ее рюкзак и сумка с папками оказались у златовласой Яны в руках.

– Идем отсюда, – велел рыжий. – Дитё, ты есть хочешь? Что едят гении?

– Кости талантов, – буркнула она.

– Умная. – Они переглянулись.

– Вы тоже, – огрызнулась она. – Знаете меня, да? На Кирочной живу, да?

– На Кирочной, ага. Мы отследили. Понимаешь, не хотим тебя отпускать, – откровенно улыбнулся рыжий. – Да не бойся ты. Пойдем, в кафешке посидим, ты ж голодная, как бродячая кошка. И тощая такая же.

– Мы объясним, что нам от тебя надо, – добавила Яна. – Но не здесь же, а то это секрет. Пойдем кушать.

3

Рыжего звали Шведом – фамилия такая. Бывает. Жил он в дорогущем, похожем то ли на крепость, то ли на фабрику новом доме у Невы, отделанном благородными, коричневыми европейскими кирпичами, с какой-то исторической водокачкой во дворе. Его квартира в три комнаты оказалась просторной, налитой светом, как эликсиром счастья, и почти пустой. Сиял белый паркет, везде пахло нежным Янкиным лимончиком. Мурке казалось, что ее пригласили в будущее, в нарядную позитивистскую фантастику, настолько далеко было отсюда до захламленной, пропахшей кошками и капустой бабкиной норы с комнатушками-пеналами. А тут! Простор и внутри, и снаружи! В комнате, которую Швед назвал студией, она замерла у окна: синяя Нева под беспредельным западным небом, набережная изгибом, с зелеными ковриками газонов, с цветной дробью катящихся велосипедистов и роллеров, со сплошным потоком машин; за широкой Невой всякие красивые домики, трубы, купола; а вон – шлем Исаакия, а это – штык Петропавловки… И золотое небо заката над невидимым за горизонтом морем.

2
{"b":"675335","o":1}