– Грим я тебе сама сделаю – чтоб глазищи в пол-лица. А вот волосы… Дам маску для волос, и чтоб ежедневно на ночь, ясно? Потом еще надо с девочками-стилистками посоветоваться, что из таких коротких волос сделать можно… Мурлетка! А у тебя ведь все данные для карьеры студийной фотомодели. Тут уж рост не важен, если по подиуму, как цапля-микроцефалка, не ходить. А так ты вся сильная, тощая, ладненькая, пропорциональная, унисекс – то, что надо всем сейчас. В кадре оживаешь с полунамека.

– И в машине места немного занимаю…

– Я серьезно!

– Комнатная модель.

– Так оно ведь и неплохо. Для тебя тоже, ага? До Шведа это тоже сразу дошло, вот он тебя и приручает… Баловать велел. А давай-ка мы с тобой еще куда-нибудь заедем, в ТЦ какой, что ли, а то у тебя вон джинсики все истертые уже. Штаны тебе купим и пару юбок. Платьице еще, так, простенькое, для лета?

– …Это Васькины штаны.

– Я знаю. И все понимаю. Вот и надо их снять, постирать и поберечь – а то износишь, что надевать, когда совсем тоска припрет?

В ТЦ Мурку потянуло в отдел для мальчиков – купить брату новые штаны. В одежде для пацанов она разбиралась неплохо: все, от носков до курток, она покупала ему сама, отец только деньги давал, а матери с ее супами, которые никто не ел, вечно было некогда. И на брата Мурка всегда тратила больше, чем на себя. Глаза жадно зарыскали по стопкам футболок, по нарядным рубашкам и штанишкам на манекенах, она уже услышала капризное Васькино сопение у плеча – но Янка твердо взяла за руку и молча увела в девчачий отдел. Там нашлись шикарные джинсы, юбочки, платье в синий мелкий цветочек и прочая красота, включая нежнейшую пижамку со щенками. Мурка растаяла. А Янка вертела ее в тесной примерочной, приносила еще разные славные одежки и вдруг, притихнув, созналась:

– А знаешь, Мурлетка, тебе сейчас примерно столько, сколько было б моей сестричке…

– Сестричке? Тебе было семь, когда она родилась? – Мурка, вдруг озябнув, стиснула ворох одежек. – А что стряслось?

– Что стряслось… Не знаю, – странно ответила Янка. – Нет, не семь, не первоклассница, раньше – мне было пять; значит, ты младше. Иногда мне кажется, что все это только приснилось… Знаешь, пять лет – это еще очень мало. А иногда мне все это снова снится, да так отчетливо, как в кино… Она и жила-то минуты три, не больше… Так, хватит. Она была давно – ее сейчас нет. А ты – есть. Так что будем баловать тебя! Давай-ка вот эту пепельную юбочку посмотрим…

– Давай. Ты как волшебница, Янка, ты из гадкого утенка пытаешься девушку сделать!

– Просто чтоб ты вспомнила, как это – девчонкой быть. И почему сразу гадкий утенок? Просто медленное созревание. Я тебе завидую, кстати.

– …Чего?! – Мурка посмотрела на озябшего ребенка в зеркале. Нулевой бюстгальтер только прибавлял ему жалкости. – Вот этим… Косточкам?

Янка накинула ей на плечи что-то пушистое и кружевное, летнее:

– В тебе виднее человек, а не самочка. Знаешь, когда фактура созревает рано, – провела она рукой вдоль сладкого изгиба своей груди, – мозги ее догнать не успевают. В пятнадцать-шестнадцать ни людей не знаешь, ни себя. На парня смотришь, вроде хочешь дружить, говорить об интересном – а он по факту и не парень, а павиан, слюни пенятся, мозги в яйца провалились. Одни проблемы.

– В смысле, красоткам не прощают красоты?

– Скорей, смотрят жадными глазенками, потрогать без спроса норовят… А ты даже сама не знаешь еще, куда себя пристроить, красивую такую. Да еще если растешь без матери, подсказать толком некому…

– Ты росла без матери?! Она… Она умерла?

– Она нас бросила. В смысле меня и отца. Через год после той непонятной истории с сестричкой. Исчезла. Отец сказал, уехала работать куда-то. А потом выяснилось, что у нее другая семья, дети есть. Что она здесь же живет, в Петербурге.

– А с тобой не видится?

– Нет. Наверно, она меня ненавидит. Ну, за то, что я видела… И что-то поняла.

– А что ты видела? – Мурку трясло и очень хотелось обнять побледневшую, словно бы провалившуюся внутрь себя Янку.

– Давай… Давай я тебе потом расскажу, – через силу улыбнулась Янка. – Ну, в общем, наверно, я должна ее найти, посмотреть в глаза, поговорить и все такое. Но вот мне уже почти двадцать пять, я не ребенок, не несчастная соплюха – а все не решаюсь. Не могу. Ну вот скажи, если б я ей была интересна, если она бы хоть немного про меня думала – разве б она не повидалась со мной?

– Я не знаю. – Мурка думала про свою мать, успешного фармацевта, которая точно так же спокойно вычеркнула ее из жизни, продав и долю в аптеке, и квартиру, а еще спалив у мусорных бачков Муркин мольберт-хлопушку, их с Васькой игрушки и книжки, одежду, вороха детских рисунков, потому что это мешало ей передать квартиру новым владельцам. А теперь зачем-то зовет в монастырь. – Может, они сходят с ума и все забывают. Моя тоже какая-то с приветом… А отец что говорит?

– Говорил: «Доченька, ты умная и красивая, зачем тебе эта мерзавка, у тебя ведь все есть, а чего нет – мы все купим». Ну, и покупал… Вещи, студии танца, репетиторы… И бабушка, его мама, у меня прекрасная была, пирожки-варежки-сказки на ночь, добрая. Но она рано умерла, рак, а отец три года назад поехал с подругой на юг, и на трассе «Дон» они разбились. Если б не Швед… В общем, я отцову квартиру сдаю, а живу у Шведа. Я без него не могу даже дышать – ну, если он вдруг из города далеко уезжает. Это даже не любовь, не зависимость, а просто он – это я, а я – это он, – Янка прерывисто вздохнула и слегка смутилась. – Чувства такие, да… Самообман, конечно, но так хотя бы жить можно. Он хороший. Добряк. Благородный и весь в творчестве.

– Мне кажется, он немного… колдун такой добрый. Да?

– Есть что-то. – Янка даже не улыбнулась. – Вроде волшебник. И поумнее прочих, да. Ну что, на кассу?

После вчерашней съемки, когда они со Шведом вернулись с корпоратива в Лахте в три часа ночи, Мурка проспала до десяти и, ясно, в школу на консультацию по математике опоздала. Но она все равно собралась – джинсы-футболка, а в рюкзачок скетч-бук, карандаши, новое платье в цветочек – и помчалась на маршрутку. Идеи надо воплощать, а то они разорвут на клочья. Вышла у Таврического и позвонила Мите:

– Митя, а ты занят?

– …Малыша! Ой! Что стряслось?

– Ничего. Просто уже лето, третье июня, а ты сидишь там в своей норке на четвертом этаже и видишь только ржавые крыши. А я – в Таврике. Приходи на часок, погуляем вдоль прудов, помолчим, поговорим. Часок-то у тебя найдется? Придешь?

– Приду, – растерянно согласился Митя. – А ты чего такая добрая, Малыша?

– Лето потому что.

Она немного боялась, что Митя явится в одной из своих психоделических жилеток, но он пришел совсем обычный, в серенькой рубашке, в наутюженных Нозой брючках, – только черные глазки за очками хитро поблескивали: обычная одежда для Мити – маскарад. Дожидаясь его, Мурка нарисовала в скетч-буке Ваську на велике; пришлось присматриваться к проносящимся мимо велосипедистам, чтоб вспомнить, где что у велосипеда. Митя, подсев к ней на лавочку, долго разглядывал рисунок:

– Да… Жаль. Очень жаль мальчика. Добрый был?

– Всякий. Мальчишка как мальчишка. Знаешь… У него вот тут был шрам, – Мурка отметила точную черточку на Васькиной руке чуть повыше локтя. – Это я звезданула, кирпичом. Хорошо, что на излете, сустав не вышибла. И мизинчик еще – перелом был, потом криво сросся…

– …За что?!

– За преступление.

– А?

– Когда мы жили на Академика Лебедева, там недалеко в ВМА была стройка. Длилась и длилась. Все дети окрестные туда пробирались – ну, интересно же. Васька тогда был классе во втором, мальчишки тогда еще совсем придурки, вот туда они-то, на стройку, человек шесть, и залезли. Я перепугалась и за ними тоже. Ну, нашла, смотрю издалека: как ловить, как выволакивать… А они, эти суконцы малолетние… Камней и кирпичей набрали и швыряют в какую-то ямку… А оттуда писк, мяуканье такое тоненькое… Понимаешь, там котята были. Уковылять пытались, пищали, маму звали… Половина уже убитые, один лежит – дергается, головка в кашу, только уши дрожат… А эти гаденыши… Все кирпичами садят, кирпичами… Я тогда тоже камни похватала и как давай в них кидать, в уродов этих мелких… Со всей силы. Пацаны орут, попадали, ползут по грязи, я визжу, кидаю – хорошо, сторож прибежал, остановил, а то поубивала бы… Пацанята отползли, убежали – только мой остался, я его схватила и бить – по морде, по морде; потом схвачу, потрясу и опять бить. А тут кошка прибежала, худющая, нюхает котяток своих, нюхает – и как закричит, замяучит… Ваську аж затрясло… Сторож нас вытащил – меня за косу, чтоб не дралась, Ваську – за шиворот вынес и за ворота как тряпку выкинул. …Васька ревел сутки, наверно. Устанет, уснет на полчаса – и опять ревет… Хорошо, родителей дома не было. Я с ним месяц все равно не разговаривала.