Только вот выглядит он плоховато в последнее время, видимо, поэтому она не находит себе места. Ну ничего, вот вернётся домой, она ему так и скажет, мол, чтобы в одиночку больше так далеко в море не выходил.

Целый день она старалась занять себя обычными домашними хлопотами, но то и дело замирала у окна, с надеждой вглядываясь вдаль. Солнце клонилось к закату, а рыбак на горизонте так и не появился.

Смеркалось. Амелия вышла на берег. Студёный ветер пронизывал до самых костей, как давным-давно, когда она впервые обернулась человеком, но Амелия не пошла в дом накинуть куртку или погреться у очага, а всё всматривалась в океанскую даль, словно от этого напряжённого взгляда зависело, появится ли Джек, пусть уставший, пусть обессиленный, лишь был бы цел да невредим.

Но всё было напрасно, Джек не возвращался, как бы страстно она этого ни желала, и когда с наступлением ночи остальные лодки пришвартовались к берегу до самого утра, Амелия спустилась к бухте, скинула платье и вошла в воду.

Мелькнув серебристой искоркой, помчалась она вслед за Джеком с такой прытью, какая людям и не снилась, прямо в открытое море, туда, где он обычно забрасывал сети.

Давно уж стемнело, и берег понемногу скрывался из виду, а она всё плыла и плыла без остановки, лишь изредка поднимаясь на поверхность, чтобы осмотреться, не видно ли где лодки, в полной уверенности, что вот-вот увидит виноватую улыбку своего ненаглядного, и скажет он, что просто потерял счёт времени.

Наконец заметила она лодку, ту самую, со своим именем на борту, значит, точно его. Но та оказалась пустой, лишь волны плескали в борта, а Джека и след простыл.

Амелия подплыла к лодке, ухватилась за борт, подтянулась и заглянула внутрь, не сомневаясь, что муж просто задремал. Но там не оказалось ни Джека, ни сетей, ни улова. Пусто, не считая аккуратно сложенных вёсел.

Испустив отчаянный крик, Амелия бросилась в воду и устремилась вглубь, ведь русалки умеют видеть во тьме океанской пучины.

Нет, она уверена, абсолютно уверена, он просто свалился в воду и пытается всплыть на поверхность. Надо только как следует поискать.

Наверняка он пытается вернуться к ней, не мог же милый Джек её бросить.

Он скоро найдётся, обязательно найдётся, совсем скоро. Просто его пока не видно, но он уже тянет к ней руки, и она его отыщет, спасёт, и они вместе вернутся домой, к родному очагу в хижине на прибрежном утёсе и станут любоваться милым сердцу океаном.

Но сколько ни рыскала она повсюду, как ни металась, так никого и не нашла, и наконец поднялась на поверхность к лодке. И снова осмотрела её от носа до кормы в поисках малейшего намёка на разгадку, что же могло случиться с милым Джеком.

Ничего, только пустая лодка да сложенные весла. Никаких следов Джека.

И поняла тут Амелия, что это океан их разлучил, поглотил её любимого, и вскипело сердце от гнева, и воспылала она лютой ненавистью к этим безжалостным необъятным просторам, отнявшим у неё Джека.

Скорей бы выбраться из этой воды, подальше от плеска волн и той лодки, что унесла её любовь и предала немилосердной пучине.

Русалки не плачут, но Амелия слишком долго жила в человечьем обличье, и на обратном пути, пока она плыла к берегу, по чешуйчатым щекам струились слёзы вперемешку с морской водой.

Добравшись до песчаного берега бухты, облачилась она в человеческое платье и побрела по ступенькам к опустевшей хижине, села у остывшего очага и залилась горючими слезами, покуда не выплакала всё без остатка.

Больше лодка Джека в бухте не появлялась, а рыбаки приметили опустевшую пристань и поведали соседям, как его чудная жена целыми днями глядит в море с вершины утёса.

Догадались они, что бедняга Джек сгинул в океанской пучине, как и многие другие рыбаки, а некоторые даже помянули добрым словом его супругу, что дожидалась его день за днём, но большинство всё гадало, когда же она смирится с утратой и отправится в свои родные края, ведь здесь без Джека ей делать нечего.

Но Амелия не уезжала. Год за годом она продолжала жить в домике на скалистом берегу. Стены дома выбелил солёный морской ветер, платья Амелии поизносились до того, что стали просвечивать насквозь, как и кожа на лице, но она всё не хотела уезжать.

А ещё она ни капельки не постарела.

Деревенских жителей так и подмывало почесать языки, ибо зимы в этих краях затяжные и суровые, и как же не посудачить о загадочной соседке долгими вечерами? И что она только нашла в этих скалах, да откуда родом, а вдруг явилась из пены морской?

Последнюю догадку уже не так подымали на смех, как пляски с дьяволом при луне, ведь эти люди жили морем, и всякий знал, что там водятся русалки. А русалка может влюбиться в человека.

И эта мысль людей ничуть не пугала, наоборот, ободряла, ведь так выходило, что Амелия с одной стороны порождение океана, от которого зависела их судьба, а с другой как бы своя, родная.

А своих в обиду давать не пристало, потому при её появлении, что нынче случалось всё реже и реже, народ становился гораздо приветливей. Это же своя Амелия, своё чудо, своя русалка.

Но слухи об этой удивительной женщине, над которой не властно время, возможно, русалке, ползли из деревни в деревню, из города в город, как и положено слухам, и наконец дошли до одного человека, чьим ремеслом была торговля чудесами да диковинами.

А звали его Ф. Т. Барнум, и он как раз интересовался русалками.

Нью-Йорк, апрель тысяча восемьсот сорок второго года.

На взгляд Барнума, эта русалка вовсе не походила на сказочное существо. Он ожидал нечто более похожее на женщину, вроде тех, что изображали итальянские художники – полногрудых, с широкими бёдрами, длинными развевающимися волосами. У Барнума было немало благочестивых знакомых, которые порицали подобные вольности, но он прекрасно понимал – где осуждение, там и шумиха, а где шумиха, там билеты разлетаются, словно горячие пирожки. Шумиха Барнума не беспокоила, лишь бы зритель покупал билеты, чтобы поглядеть на настоящую русалку.

Но это существо, что ему приволок Мозес, ничем не напоминало работы итальянцев.

– Леви, – вздохнул Барнум.

Кроме него возле стола стояли ещё двое, уставясь на лежащее там нечто – один с воодушевлением, другой кривясь от ужаса.

– Слушаю, Тейлор, – отозвался Леви, чьё выражение лица сошло бы за эталон невозмутимости, если бы не наморщенный лоб. Когда-то он был стряпчим, но до сих пор сохранил профессиональную привычку ни единым намёком не выдавать собственных мыслей, пока в этом не было нужды.

Леви был одним из немногих, кому разрешалось звать его Тейлором. Финеасом Барнума не называл никто. Имя он получил в честь деда, которого звали Фином, но для окружающих, кроме Леви и родственников в Бетеле, он всегда был только Барнумом.

– Думаешь, это похоже на русалку?

С этими словами Барнум, прищурившись, посмотрел на третьего, Мозеса Кимбола, от чего тот поёжился и с надеждой взглянул на Леви.

Барнум заметил, что от такой русалки Леви явно не в восторге, и уж от него-то Мозесу поддержки точно не дождаться.

– Ну что сказать, Тейлор, – ответил Леви, – хоть я и не естествоиспытатель, а простой стряпчий, но сдаётся мне, что это обезьяна с пришитым рыбьим хвостом.

Тут он попал прямо в точку. Существо около трёх футов длиной, с костлявыми ручонками, впалыми щеками и усохшими грудями было до пояса покрыто посеревшей, почти чёрной кожей, которая того и гляди облезет. Нижняя половина нисколько не походила на удивительный хвост сказочного персонажа – самая настоящая рыба, к тому же не первой свежести.

Барнум удовлетворенно кивнул. Он всегда гордился собственной проницательностью, не ошибся и на сей раз – никакая это не русалка, да и на Леви она не произвела особого впечатления.