Ох и умаялся же мастер Цинь, до глубокой ночи гоняя нерадивого ученика по склонам окрестных холмов и обламывая о бока его выдернутый из изгороди бамбуковый дрын. Хотя, конечно же, это было самым простым решением, а, значит, и неверным. Но мастер был мудр и знал, что кроме высшей математики у бытия есть ещё и арифметика, а по ней минус нерадивости ученика может таки дать положительность просветления, если будет должным образом помножен на минус бамбукового дрына.

— Ага! — радостно вопит трактирщик, тыча пальцем в фальшивую монетку.

Обманщиков у нас ненавидят чуть ли не больше, чем магов, но я — фокусник, мне не то что можно, мне положено. Пожимаю плечами и улыбаюсь философски:

— Что ж, значит, на пиво сегодня не заработал.

Трактирщик ставит на стойку полную кружку:

— Угощаю!

Он доволен и добр — как же, уличил Мастера Обмана, есть чем гордиться. Жаль, не всех так легко сделать счастливыми, хотя и очень хотелось бы. Счастливые не убивают.

Беру кружку и медленно иду к своему столу. Главное — не переиграть и оказаться напротив ужинающего в угловой нише семейства не слишком поздно, пока никто посторонний не заметил и зависшая над их столиком тишина не взорвалась испуганными воплями.

Успеваю.

Их трое: мужчина с огромными руками и бляхой кузнеца — кто бы сомневался! работа с огнем, у них часто рождаются странные дети. Лицо женщины белее накрахмаленного чепчика. И пацан лет десяти, что привлек мое внимание еще на площади. Три минуты назад подозрения подтвердились, когда он попытался повторить мой фокус. Вернее — когда у него почти получилось.

— Молодец! — говорю негромко, но уверенно.

Три пары глаз смотрят на меня с одинаковым ужасом. Вынимаю из безвольных пальцев кузнеца окровавленный комочек ярких перьев — шарик, так и не ставший птичкой.

— У вашего мальчика ловкие руки. Но недостаточно ловкие.

Медленно — очень медленно! — выворачиваю шарик обратно в шарик. Потом, так же медленно — в птичку. И снова в шарик. Очень медленно, чтобы рассмотрели и убедились: никаких чудес! Никакой запретной магии. Просто ловкость рук. Отдаю кузнецу — он рефлекторно сжимает пальцы, шарик хрустит. Никакой крови, только опилки, фольга и нитки. Вот и хорошо.

Кладу на стол ученический набор — шесть разноцветных шариков. Смотрю пацану в глаза.

— Руки надо разминать. Никаких фокусов, только жонглирование. Через год вернусь. Сумеешь справиться — возьму в ученики.

Ухожу, не оглядываясь, чувствую их взгляды спиной. Ужас потихоньку сменяется тревогой, недоверием и надеждой. Вот и хорошо. Он выдержит, родители проследят. Друг другу не признаются, но проследят, слишком близко сегодня подошла к ним тень Инквизиции. А за год я вполне успею натаскать своего нынешнего ученика до уровня Мастера, он уже прошел путь от робкого «учитель, вы уверены?» через восторженное «вы врете, учитель!» до легкой понимающей усмешки. Значит, пора.

Как все-таки хорошо, что в этом мире, нелюбящем магию, обожают уличных фокусников.

— Моя жена — идеал, господин судья. Идеальная круглая дура. Да не ругаюсь я, просто констатирую. Я ведь прямолинеен, сами видите, гнуться и изворачиваться не умею. Ладно, ладно, не буду больше, но вы же её видели, ваша честь? Тогда вы должны понять. Что? Для протокола? Ну для протокола если, то скажу так — моя жена всегда была чрезвычайно чуткой гиперконформисткой, а с годами это её свойство только усилилось. Если и были у неё по молодости какие шероховатости или неровности, выпуклости там или впадины, она их все давно уже нивелировала. Сгладила и зашлифовала. Теперь она идеальна и обтекаема, реагирует на самый ничтожный крен, куда малейшее веянье дунет — туда она и покатится. Что? Это слово внесено в список бранных? Параллельно с «тащить»? а его-то за что? Да нет, что вы! Не издеваюсь я! Просто мы в центре редко бываем, а в нашей глуши не уследить за всеми нововведениями…

Так вот я о чём, господин судья… ваша честь, извините… не подписывал я этих бумаг! И вообще не давал разрешения на обрезание младшей дочери. И не дам. Категорически, так и запишите! Это всё жена… А дочка маленькая ещё, доверчивая, что мама сказала, то и повторяет. Она ведь не понимает, что мама у нас… ладно, ладно, не буду.

Да, я знаю, что у моей младшей дочери нестандартная фигура. Не слепой, вижу, бедновато у неё с углами, и в кого так не повезло, ума не приложу… Да, ваша честь, я понимаю, что из-за этого ей будет трудно в жизни. Когда у тебя всего три угла, то как ни крутись, не расплющивайся, не проецируйся, а два всё равно останутся острыми. Будут всех задевать, торчать, мешаться, никуда не вписываться. А если ты ещё и остроуголен настолько, как моя младшенькая… Нет, я не ультраправый нац-формиист, ну посмотрите на меня, господин судья! Я прямолинеен, хоть и не прямоуголен давно уже, а мою жену вы видели. Нет, я не устойчивый ортодокс-параллелепипедист и не принципиальный противник обрезаний — сам проходил эту процедуру, добровольно. Шесть раз. И совершенно согласен с тем, что в счастливых семьях дети должны быть похожи на родителей. Сам на старших всё подписал. Добровольно. Тут другое. Понимаете, ваша честь, господин судья, моя младшенькая… она ну очень уж остроугольна. Особенно верхним своим. Её же в том угле в пять раз больше, чем в основании! И если её обрезать под кого-то из нас…

Ну сами подумайте, господин судья — что он неё тогда останется?

— Точно не наш! — твёрдо сказала переменная звезда, содрогаясь от негодования и даже чуть сбившись с ритма, чего с ней не происходило с давней и весьма бурной молодости. — Нет, мы понимаем, что его нельзя отдавать всяким грязеедным паразитам, пусть даже они и считают себя единственной жизнью. Но и на нас вы его тоже не повесите. Можно подумать, у нас и без того мало забот! И так трудимся, протуберанцев не покладая, буквально в поте короны. Вы только представьте, какая ответственность на нас возложена — кипятить водород и трамбовать оголённые ядра! Тут уж ни на что отвлекаться нельзя, чуть отвлёкся — и всё, поднимется перекипевшая пенка и сорвёт оболочку, и тогда не только зазевавшейся бедолаге, но и всем вокруг мало не покажется. Нет, даже и не думайте — не наш он! Вы лучше у чёрной дыры спросите, их братия вечно всё под себя утянуть норовит! Даром что мелкие, а весу в них поболе иного гиганта!

— Не, а чё я, а чё я сразу-то? — всполошилась притаившаяся неподалёку чёрная дыра, поспешно заворачиваясь в горизонт событий и следя, чтобы он не слишком заметно высовывался из-под сферы Шварцильда. — Чё за наезды-то, а?! У вас как чё — так сразу чёрные виноваты, да?! Если дыра — так всюду затычка?! Не на ту напали! И я вообще может быть и не дыра ещё, а совсем даже коллапсар! И прошу не путать! И про паразитов ничё не знаю, у меня их нет. А про космос вы лучше у вакуума спросите, он большой, ему виднее, вот пусть себе и берёт!

— Забавно, — протянул вакуум, — я почему-то так и думал, что в конце концов сделать за всё ответственным попытаются именно меня. Не получится, друзья мои, уж извините. Я, знаете ли, по большому счёту пустота. А какие взятки могут быть с пустоты? Вы лучше у комет спросите, эти вертихвостки вечно засоряют моё идеальное всего-отсутствие разнообразным хламом. Шныряют где ни попадя, подметают хвостами всякую заразу, наверняка и жизнь где-то именно они подцепили, а мы теперь страдай!

— Эй, постойте, а мы-то тут при чём? — возмутилась комета. — Мы вообще подневольные, куда ближайшая звезда крутанёт — туда и летим. А звёзды при этом ещё и полхвоста оторвать норовят, жадюги. Или орбиту укоротить, словно им планет мало. Вот пусть планеты за всё и отвечают, зараза-то эта именно на них появилась…

— Минуточку! — хором завопили планеты. — Да мы вообще пострадавшие! Эта пакость на нас расплодилась, да, но не сама ведь по себе! А от соседей помощи не допросишься, чтоб всплеском радиации выжечь там или астероидом каким ударить да вытравить — не дождёшься ведь! Так и мучаемся с этой пакостью на поверхности, всю исковыряли да изгадили. Надо заставить кого-нибудь ответить по всей строгости! И побыстрее, пока расплодившиеся паразиты сами до космоса не добрались и своим его не объявили, а то с них станется! Они жадные, так и норовят всё ничейное к рукам прибрать.