Всё-таки я им нужен.

Клык скалит острые зубки, похлопывает по колену ободряюще, щебечет:

— Сами съедим! Никому не дадим!

И заливается дробным смехом, довольный.

Поэт.

Это он шутит так.

И уже убил двоих, которые не поняли юмора. Ну, или подумали, что в каждой шутке есть доля чего-то другого, кроме. Зря они так подумали. Думать вообще вредно. И я, наверное, зря привередничал — последний был вполне себе ничего, здоровый такой, и прожарен в меру… а консервов всё равно надолго не хватит…

Так и не удалось узнать более точной даты. Впрочем, это не та проблема, на которую стоит тратить время и силы. Главное сейчас — продержаться.

Я всё-таки добился! Я был прав!

Боже, какое же это счастье — знать, что ты был прав, что ты нужен, что тебя ценят и уважают, и готовы порвать пасть любому, кто покусится…

Слава Создателю всего сущего, что позволил мне дожить и воочию увидеть торжество справедливости и триумф толерантности. Быдлоюзеры — такие же, как и мы! Они тоже способны на большие чувства, надо им только помочь — и они раскроются во всей своей первозданной красе и величие. Чему я и явился свидетелем шесть дней назад, и что — льщу себя надеждой! — произошло не без моей скромной помощи.

Сегодня — шестой день после того, как появилась надежда. Схватка с зарвавшимися дикими была около двух недель назад, переломный момент, надо обязательно записать! Вдруг повезёт, и кто-нибудь всё-таки… или даже я сам — когда-нибудь, потом, тихо и спокойно состарившись, буду зачитывать внукам…

Но — по порядку.

В тот день, когда я пришёл в себя, меня не просто пригласили показать очередное представление на потеху Клыку со товарищи — меня приняли в свои. По высшему разряду.

И Клык сказал речь. Прочувствованно так. Какое бешенство и какую горечь утраты они ощутили, когда увидели надо мной того дикого с окровавленным ножом. Раньше они не понимали, насколько я им дорог и как без меня будет плохо, а тогда сразу всё поняли. И решили торжественно принять в почётные братья, и даже жён мне предложили — любых, на выбор…

Как я мог отказаться от столь щедрого и по-детски наивного дара? Конечно же, никак не мог. Их было пятеро, и недостаток мастерства они с лихвой искупали избытком энтузиазма. Сказали, что я могу прогнать любую, если не понравится, или же оставить всех. Пожалуй, склоняюсь к последнему, девочки так старались.

А потом меня торжественно проводили до каюты, и Дохляк опять вертел своей колбасой чуть ли не перед носом, но мне было плевать, пусть сам ею давится. Я был доволен и сыт — перед тем, как предложить мне жен, Клык разделил со мною копченый окорок того дикого, что так резко изменил мою жизнь, попытавшись её забрать. Я аж прослезился от умиления — они же специально не стали просто жарить, а закоптили, чтобы и я мог причаститься, когда оклемаюсь.

А кто-то ещё смел утверждать, что им чужды благодарность и благородство?!

Пусть теперь подавятся этими утверждениями, как Дохляк своей колбасой!

.

Колбаса оказалась тухлой…

Вообще-то, я был против.

Но кто я такой? Всего лишь стюард. А капитан уперся рогом — хорошая примета и все такое. А по мне — так идиотизм кристально-вакуумный. Словно пальцы за спиной скрещивать «на удачу». Или на выигрыш в лотерее надеяться. Одному из миллиона случайно повезло — а все ахают. И карточки в автомат дружно пихают, идиоты.

Но капитана, упрется ежели, и кибер-погрузчиком не своротить. Ему же виднее, с мостика-то! Он же у нас начальство, и даже колледж закончил и все такое. Они после того случая с «Марией-Тересией» словно взбесились все, капитаны эти. Каждому теперь подавай в экипаж сверхчувственника-атависта. Это их так называть стали, политкорректно чтобы. А по мне, слепой — он и есть слепой, как ты его ни назови. Когда мы на базе, я стараюсь не заходить в их район. И вообще держаться подальше.

Нет, вы только не подумайте, что я расист! Ничего такого! Неуютно просто. Ты ведь все-все видишь, а они — нет. И не виноват ты в этом вроде, а все равно неловко. И, если уж совсем честно — страшновато. И жалко вроде, и помочь хочется — ну да, а потом как с той бабкой, что меня своим костылем огрела! И была, между прочим, совершенно права, политкоррщик из надзора мне потом все очень доходчиво растолковал. Они точно такие же люди, как и мы, и имеют полное право ковылять через дорогу самостоятельно. А жалость унижает и все такое. Надо просто делать вид, что не замечаешь.

Только почему-то все равно неловко.

Теперь вот еще пиво ему тащи…

Стучусь в закрытую дверь.

В этом ничего особенного — я всегда стучусь, из вежливости. А тут вдруг подумал, что впервые это — не только вежливость. Должен же я как-то заявить о своем присутствии, он же меня не видит. Особенно — через дверь.

Он сам выбрал эту каюту. Пустых полно, выбирай любую, не жалко! Эту мы называли каютой параноиков — в ней иллюминатор из настоящего пласта, непрозрачного для большинства излучений. Некоторым нравится — тем, которые на защите собственной задницы помешаны. А я не люблю. Конечно, полная безопасность и все такое, но зато сквозь пластовый люм почти ничего не видать. В коридоре даже просто через стены — и то лучше видно, там защита фиговая, многие жалуются. А по мне — так кульно. Я люблю смотреть на звезды. Они красивые. И все разные. Особенно мне радиопульсы нравятся — у них такие роскошные длинные выплески, ритмично изогнутые, изящные такие, а если система двойная — то вообще получается настоящее перекрестное кружево. Но через мутный пласт каютного люма всего этого, конечно же, не рассмотреть. Даже мне. Даже если упрусь я лбом в этот самый люм, как в него сейчас упирается наш слепой атавист, за ради хорошей приметы капитаном на борт принятый. Ничегошеньки я не увижу сквозь этот люм.

Хотя я — не слепой…

Он оборачивается. Улыбка у него хорошая. И лицо живое. Приятное такое лицо. Если в глаза не заглядывать…

Меня передергивает.

Ну да.

А чего ты ждал?

— Ваше пиво, — говорю, неловко ставя кружки на стол и старательно глядя мимо его лица.

— Пиво! — Он просиял, потер руки. — Пиво — это прекрасно! Холодненькое?

Я буквально зубами ловлю уже почти сорвавшееся с языка: «А вы что — сами не видите?»

Не видит он!

В том-то и дело, что не видит…

— Холодное, — прищуриваюсь, соразмеряя интенсивность довольно прохладного цвета с почти не выраженными тональными аффектурами и пытаясь перевести все это в понятные атависту термины. — Градусов 10–11. — И уточняю на всякий случай. — По Цельсию.

— По Цельсию — это хорошо! — Он берет одну из кружек, отхлебывает, слизывая густую темно-серую пену. Пена чуть теплее самого пива и поэтому слегка серебрится. Двигается он уверенно. Я вообще мог бы забыть о его слепоте, если бы не эти жуткие белесые глаза…

— А ты почему не пьешь? Бери! Я специально две заказал, для компании, не люблю один.

Я внутренне сжимаюсь — кружки эти литра на полтора каждая. Не уверен, что потяну столько. Но все равно решительно беру одну и делаю глоток. Нам вместе скучать на этой грузовой жестянке еще месяца три, надо как-то налаживать отношения. А пиво — удачный повод.

— Люблю темное пиво, — говорит он довольно. — Оно нажористей.

Атависты странные. И сленг у них странный. Сначала я даже не понимаю, что он имел в виду, но, скрипнув мозгами, все же выстраиваю ассоциативно-логическую цепочку: с понижением температуры жидкости вроде как сгущаются, так? Так. Ну, до определенной границы, конечно, но не о том сейчас речь. А чем холоднее — тем темнее, тоже вроде как логично. Фух! Нет бы просто сказать, по-человечески! Какой извращенец любит теплое пиво? Ну кроме этих, зеленохолмовских, с их традиционным горячим элем, не о них сейчас речь, н все равно — это же надо такую пакость выдумать?!