Однажды Маргарита Агашина написала редкие для себя белые стихи, как всегда грустные:

И оказалось, что эти очень личные, интимные и одинокие стихи близки и до слез понятны чуть ли не всем женщинам на свете. Даже счастливым в любви и семье! Ибо женская душа чаще всего откликается на чужую печаль и горе.

Да не заподозрят меня поклонники незабвенной Маргариты Константиновны в хамоватости, но в последние десятилетия русской поэзии исконно русской бабой была именно она или, как мы привыкли высокопарно выражаться, ее лирическая героиня. Какие-то издревле крестьянские черты хранила она в душе и облике. Ни в одном практически стихотворении не заметим мы столь присущее различным поэтессам отстраненное женское кокетство и постоянную лукавую готовность к борьбе с героем. Зато Агашина уж если плакала – так навзрыд, если прощала – так безоглядно и до конца, а напрочь выгнать из сердца никогда не могла, подобно любой же нормальной русской бабе.

И другие агашинские женщины – все эти Тони, Вари, мать Юрки, текстильщицы, заводчанки, вдовы – по-своему несчастны и неприютны. Они пьют друг с дружкой, покорно встречают изменщиков-мужей, редко хвастают обновами, но при этом остаются со всей обыденностью и простотой истинными женщинами. Недаром замечательные агашинские стихи-песни можно хорошо исполнять только глубоким грудным голосом, как у Зыкиной.

И конечно же скорбными бабьими чертами наделена у Агашиной вся природа, будь то осенняя роща Притамбовья, Волга или чайки над ней:

Но каждая книжка у Агашиной получалась в первую очередь очень сталинградской, очень солдатской. Понятно ее желание отстоять, возродить и напомнить то возвышенное и светлое, что мы впопыхах невзначай охаяли.

И вместе с тем неизменной оставалась в агашинских книжках женская тема – такая прекрасная и трудная во всех перипетиях и загогулинах судьбы, души, дороги. Агашина не умела иначе, коль эта судьба, душа, дорога на ее глазах становились все темней и опасней.

Так будем же всей нашей памятью благодарны Маргарите Константиновне за ее редкую способность находить в себе нечто родное и близкое всем на свете!

Когда в августе 1999 года Маргариты Константиновны Агашиной не стало, заплакал не я один. Думается мне, плакал весь Волгоград. И как иначе? Она была совестью нашей писательской организации, верной подругой всем счастливым и несчастным женщинам Волгограда, высокой, плакучей волгоградской песней, понятной всем людям с чистой душой.

Памяти Маргариты Агашиной у меня написались тогда какие-то захлебывающиеся, не очень внятные стихи. Сердцу было не до поэтических вывертов.

Знаю, чувствую, что за всю агашинскую любовь ко мне обязан я написать точнее и вдумчивее, полновеснее, что ли… Я напишу, Маргарита Константиновна! Хоть и трудно это – добавить самую малую черточку к Вашему светлому, горькому, хорошо известному портрету. 2000

На литературную стезю его благословил Александр Фадеев. И подобно своему крестному отцу, он до конца дней любил петь романтику жизни. Потому что в его жизни было небо, и он смотрел на мир выцветшими от неба глазами.

В писательской среде издавна существует реже прилюдное, чаще тайное соревнование в соразмерности таланта и успеха. На моей памяти один Лев Колесников начисто был лишен литературного самолюбия. Оттого в наших шумоватых застольях братья-писатели сводили счеты, не беря его во внимание. Когда тяжущиеся стороны заходили слишком далеко, Лев Петрович миролюбиво сиял своими «васильками» на всех и невинно спрашивал: «А кого из нас читают больше всех?». И нам становилось не по себе: ведь кроме уединенно жившего Николая Васильевича Сухова, наибольшей читательской популярностью пользовались именно повести и романы самого Колесникова. А ведь тогда в Волгограде практически не существовало ни приключенческой, ни фантастической литературы, и наш нынешний эрзац-Радзинский во всю ивановскую славил «Ленинский карандаш». Все колесниковские герои – бесшабашные летчики-истребители и даже девушка-инструктор точь-в-точь походили на Льва Петровича. Ибо он двадцать лет молодой своей жизни оттрубил громогласно журавлем в небе, а низвергнут был на грешную землю знаменитым хрущевским указом о сокращении армии. За что откровенно недолюбливал Никиту Сергеевича. Душа его еще долго пребывала в полете, ею и одарил он свое небесное братство.

О том, что летчиком он был незаурядным, говорит хотя бы тот факт, что в паре со своим ведущим и другом Григорием Берелидзе они сбили в небе Кореи знаменитого американского летчика-аса, дважды национального героя США Гарольда Фишера. Григорий получил орден Ленина, а Лев – Красную Звезду. Награды должны быть рангом повыше, да слишком рано закадычные друзья стали отмечать сие радостное для советской реактивной авиации событие.

Бесконечно жаль того времени, когда мы ни перед кем не ползали на карачках, хотя и не ценили должным образом своих героев. Жаль еще и потому, что оно, горестное и величественное, было временем Льва Колесникова и его книг. Нашим прошлым.

Родившись на Дальнем Востоке, повоевав там же с американцами, волею судеб и воинской дисциплины Лев Петрович очутился в Сталинграде, где, собственно, и прошла вся его писательская жизнь. Он вписался в бытие нашего города так же быстро и естественно, как сходился с людьми, которые были ему по душе. А представить тех, кто не падал ему на душу, я не берусь.

Разве что распоследних негодяев, которые, по его признанию, возникали раз в пятилетку. С чувством юмора у него был всегда полный офицерский порядок.

Доброе всегда с добрым в ладу, оттого Леву Колесникова любил, кажется, весь белый свет. При встрече с ним даже у нашего сурового писательского командира Валентина Леднева трогала губы скупая улыбка, а печальный кержак Федор Сухов заливался малиновым колокольчиком. Маргарита Агашина посвящала Льву неожиданные для себя самой озорные стихи: