© Макеев В. С., 2007

© ГУ «Издатель», 2007

© Волгоградская областная писательская организация, 2007

Странное у нас, ей-богу, воцаряется общественное мнение, да и само общество создается через пень-колоду. Вместо того, чтобы отдать должное и благоговейно почтить память самого, пожалуй, национального поэта России, почти все массовые издания взахлеб занимаются различными версиями гибели Сергея Есенина: одни придерживаются привычной точки зрения, что он сам наложил на себя руки, другие с не меньшим пылом возлагают вину за гибель на всех подряд – начиная от чекистов и кончая его собственными друзьями. Все это уже было, было, господа! Самого Есенина российские эмигранты высокомерно упрекали в связях с чекистами, а уж о его беспросветном алкоголизме до сих пор не только в литературной среде постоянно слагаются бесчисленные легенды.

В преддверии 100-летия со дня рождения тончайшего певца души человеческой все яснее становится, что Сергея Есенина убило время. Конечно же никаким чекистом он не был. Многие его родные и друзья погибли в большевистских застенках. А представьте себе забубенного пропойцу, каждый божий день тщательно моющего свою золотую голову, которую как-никак ценил и посвятил ей немало грустно-проникновенных строк? Нет, Есенин погиб в первую очередь из-за того, что, будучи ярчайшим русским поэтом, не мог вынести творящегося на его глазах уничтожения земли Русской. Раскулачивание и обобществление крестьянских хозяйств было уже не за горами, а этого не могла вынести его чуткая деревенская душа.

Душа пророка, коей всегда является душа каждого истинного русского поэта.

Еще в 1922 году, когда кровь рекой лилась по российским просторам, предвещая еще более бурные реки крови, Есенин со щемящей скромностью, но твердо написал о себе:

Обычно обращают внимание на первые недвусмысленные строчки, между тем в то время просто улыбаться встречным лицам, дружить с коровами и собаками, здороваться с задрипанными лошадьми, любить всякое зверье – тоже надо было обладать немалым мужеством. Ведь тогда чуть ли не вся новоявленная советская поэзия призывала: «Бей, парабеллум, по оробелым!». И били ведь! И более всего по беззащитному русскому крестьянству…

На нашей памяти известные писатели-деревенщики поднимали свои гневные голоса против переброски рек и других посягательств на живую природу. И власти предержащие к ним пока еще прислушиваются. А ведь все началось со знаменитого есенинского жеребенка из поэмы «Сорокоуст», вступившего в отчаянно-бессмысленное состязание с поездом:

Поэт как будто предвидел, что с исчезновением жеребят и кобыл скоро и паровозы покупать будет не на что, чему сейчас мы с вами являемся непосредственными свидетелями. И такого «жеребенка» в нашей поэзии уже не будет. Разве какое-нибудь родео жеребячье откроют, но поздно. Ведь соломой пропахший мужик уже давно «захлебнулся лихой самогонкой». Расхлебывать некому.

Есенин гениально предвидел грядущее унижение России, так сказать, по всем фронтам. Вот за что его терпеть не могли Маяковский и Бухарин, разные пролеткультовцы и высоколобые интеллектуалы вроде Ходасевича. Они его в первую очередь не любили как крестьянина, а потом уже третировали как поэта.

Но тоже поэтому вчерашние российские крестьяне в солдатских шинелишках и фуфайках переписывали заскорузлыми пальцами на фронтах Великой Отечественной войны, без оглядки на вездесущую цензуру, проникновенные строки своего запрещенного защитника. Есенину не надо было ждать никакой перестройки и демократизации, чтобы заново обрести своих читателей. Он никогда и не терял их даже в дни жесточайшего сталинского террора. Небось в подарок делегатам XIX партсъезда издали не абы кого, а упадочного пьяницу Есенина, не входившего ни в какие литературные хрестоматии. Власть знала, чем подкармливать своих!

Да и любой насквозь пропитанный идеями марксизма-ленинизма партиец нутром своим, чаще всего простонародным, чувствовал, что стихи о далекой грустящей матери, покинутой женщине, милой сестре, чудаковатом деде, о клене обледенелом и березе простоволосой куда ближе его уму и сердцу, чем бесчисленные тома околокремлевских борзописцев о сияющих вершинах долгожданного коммунизма. А уж про тех, кто сидел по беспросветным советским ГУЛАГам, говорить нечего – Есенин просто был боготворим ими. Такой сквозной славы Россия не знала со времен Пушкина и долго еще знать не будет.

Попытки так называемых есениноведов определить творческий портрет Есенина крайне жалки до сих пор. Он был в их представлениях заядлым большевиком, завзятым эсэром, кабацким ярыжкой, даже альфонсом при перезрелых дамах. А ведь ответ лежит на виду и лучше Есенина о себе самом никто не сказал:

И это гольная правда, потому что иной, не есенинской, деревни давно нет, а скоро, похоже, и никакой не будет. Но Сергей Есенин не стал бы великим национальным поэтом Руси горемычной, ежели бы замкнулся на одной этой теме. Никто так пронзительно и печально не говорил об уходящей молодости, чувстве столь нормальном и понятном каждому умеющему чувствовать, опять же нормальному человеку.

Во всей необъятной русской поэзии мало кто так писал о застенчивой и негромкой нашей природе, как Сергей Есенин. И это естественно, ведь он родился прямо посреди этой природы, а не в роскошной барской усадьбе, и впитал ее с молоком матери:

Заметим, что, пробыв немалое время за границей, он не оставил нам ни одной строки о легкомысленном Париже, вечной Равенне, золотой Праге, униженном Берлине. Не рыдалось ему там, не радовалось. А вот от хилого и низкого – сердце перехватывало в груди. И сколько бы ни совершали заграничных вояжей наши новомодные поэты, им никогда не стать поэтами национальными, потому что у них никогда не было и не будет главного – неиссякаемой и незамутненной любви к Родине – большой и малой. Не будет того, что больше всего питало неповторимую поэзию Сергея Есенина.

В любовной лирике Есенин был не менее велик, чем в стихах о родной земле. Женщин он любил и знал, но, кажется, побаивался. Во всяком случае, чаще они брали его, а уж прощаться с ними он умел как никто. По-пушкински прощаться, без глупой ревности и взаимных упреков. И женщины больше других сделали все для сохранения его поэзии в памяти народной. Он того стоил: