Стояла тишина. Но тишина показалась ему иной, не такой, что раньше. В ней чувствовалась какая-то настороженность, словно за почерневшими от стужи деревьями стояли солдаты, ждавшие команды открыть пальбу.

Вдруг Арапову почудились голоса. Он посмотрел в ту сторону, где кончался лес, и замер от неожиданности: из-за деревьев шагом выступал конный разъезд французов. Неприятель находился так близко, что Арапов ясно различал на киверах солдат медные одноглавые орлы.

Оцепенение длилось какие-то секунды. Придя в себя, Арапов вскочил на коня и что есть духу погнал в противоположную от неприятельского разъезда сторону. Французы, увидев его, поспешили за ним, стреляя из пистолетов и ружей. Он слышал свист пуль, но не смел оборачиваться, думая лишь о том, чтобы скорее проскочить за бугор, выступавший впереди застывшей штормовой волной. Там, за бугром, было его спасение...

Казалось, ему помогал сам Бог. Французы стали отставать. Вот он уже на гребне бугра. Еще секунда, и он будет вне опасности. Но в этот момент лошадь споткнулась, он вылетел из седла, почувствовав сильный удар в спину, словно его ткнули тупым концом пики. Упав, Арапов на некоторое время потерял сознание, а когда очнулся, услышал рядом топот копыт. Но лошади скакали почему-то не со стороны французов, а со стороны обратной, оттуда, куда Арапов стремился в надежде найти спасение. Он приподнялся и увидел казаков, преследовавших французов. "Слава тебе, Господи!" воскликнул он про себя, готовый заплакать от радости.

Казак, отставший от товарищей, заметил его и повернул к нему коня.

- Ранен?

- Не знаю. Болит все... Должно быть, ушибся сильно.

- Ушибся - не расшибся, пройдет.

Арапов, все еще не поднимаясь, спросил:

- До штаба далеко?

- Какой тебе штаб нужен? - насторожился казак.

- Нужна главная квартира армии.

Казак посмотрел на него и, ничего не сказав, принялся ловить его лошадь, кружившую рядом. Поймав, он привел ее к нему под уздцы и только тогда сказал:

- Тут недалеча деревня, верст шесть будет. Приедешь, там тебе скажут.

Казак поскакал догонять своих, а Арапов, превозмогая боль, кое-как влез на коня и шагом поехал по направлению, где, по словам казака, должна была находиться деревушка. Хотя и ехал медленно, хотя и не встряхивало совсем, движение причиняло ему боль во всем теле, которая усиливалась с каждым шагом. Вскоре он почувствовал, как нательная рубаха стала липнуть к спине. Вначале подумал, что это от пота, но потом понял: нет, это не пот... Откуда быть поту, когда от холода лицо сводило? Он понял, что ранен, что удар в спину, который почувствовал на бугре, был вовсе не ударом копья, то угодила в него пуля.

К счастью, вскоре показалась деревушка, о которой говорил казак, и это его взбодрило. "Доеду, должен доехать", - внушал он себе.

Боль утихла, но ненадолго. Через некоторое время она возобновилась с такой жгучестью, что находиться в седле стало невмоготу, он спустился на землю и дальше пошел пешком, держась за уздечку. Стала кружиться голова. Шагая, он чувствовал, что вот-вот упадет, и еще крепче сжимал немеющими пальцами уздечку. Нет, он не должен упасть, он должен дойти. Во что бы то ни стало! Ведь осталось уже совсем немного...

Его остановили два офицера.

- Адъютант фельдмаршала, - представился старший по званию. - С кем имею честь?

Арапов достал из внутреннего кармана пакет и протянул его офицеру:

- Фельдмаршалу... донесение...

Теряя сознание, он повалился на землю.

12

Больные ополченцы прожили у Ушакова не одну неделю, как предполагалось, а две. Посвежели мужики на добрых хлебах. В дорогу им наложили всякой всячины, чтобы было чем подкрепиться в первое время, мало того, каждому дали по новой шубе. Шубам мужики были особенно рады. В Алексеевку их привезли на колесах, а уезжать пришлось уже на санях, по снегу. Зима подкатила. А зимой без теплой одежды куда сунешься?

В Темников ополченцев отвозил сам Ушаков. Ему захотелось посмотреть, как идут дела с устройством госпиталя, вот и захватил их попутно. Мужики беседовали с ним всю дорогу. Благодарили за хлеб-соль, за отеческое к ним отношение, говорили, что сами будут и детям своим закажут молиться за его здоровье. А перед самым Темниковом, осмелев, они задали адмиралу вопрос, который, должно быть, давно уже не давал им покоя:

- А что, батюшка, выйдет ли после войны крестьянам полная воля?

- Не знаю, дети мои, - ответил Ушаков.

- А разве в манифесте, что с амвонов читали, о том не сказано?

- Нет, не сказано.

- А в народе толкуют, будто сказано. Толкуют, будто царь сам сие слово в манифест вписал.

Ушаков помнил содержание манифеста. Слово "свобода" там действительно упоминалось, но совершенно в ином значении. Вкладывая в это слово свой смысл, крестьяне, несомненно, впадали в глубокое заблуждение.

- Нет, дети мои, - сказал Ушаков, - о воле крепостным в манифесте ничего не сказано. Но, - добавил он, чтобы не очень расстраивать мужиков, - может, и сбудется то, о чем говорите.

Городничий, приняв выздоровевших ополченцев для отправки с какой-либо партией, долго не отпускал от себя Ушакова. Он был несказанно рад бегству Наполеона из Москвы и желал рассказать адмиралу все, что стало известно ему об этом бегстве.

- А вы, Федор Федорович, как в воду глядели, когда говорили, что не удержаться в Москве Наполеону, - с удовольствием потирал руки городничий. - По-вашему все и вышло. Про войну все наперед знали. А теперь, Федор Федорович, - продолжал он, - хочу ваше мнение знать, что с Наполеоном дальше будет? Сумеют его заполонить наши или нет?

- Этого я не знаю, - неохотно отвечал Ушаков, думая, как бы поскорее отвязаться от этого человека, разговор с которым не доставлял ему большого удовольствия.

От городничего Ушаков поехал к протоиерею Асинкриту. Главный соборный служитель был с ним в одних летах, но сохранился лучше, недуги его еще не трогали. Только борода была уже вся седая. Хотя они и хорошо знали друг друга, Ушаков не был с ним так близок, как с настоятелем монастыря Филаретом.

- Доброе дело задумали вы, Федор Федорович, - сказал протоиерей Ушакову, пригласив его к себе. - Нет более доброго деяния, чем помощь ближнему.