Ему почудился шум сверху, как будто негромко лязгнула металлическая дверь – легкое чмоканье, и он почувствовал, как замерло и пустилось вскачь сердце и взмокла спина. Он прислушался – напряженно, до неприятного комариного писка в ушах. Все было тихо. Показалось. Он перевел дух, провернул ключ в замочной скважине, нажал на ручку, и дверь с легким скрипом подалась. На него дохнуло тяжелым затхлым духом непроветриваемого помещения и старой бумаги. Здесь было еще холоднее, чем на лестнице. Поколебавшись, он осторожно затворил за собой дверь и, светя фонариком, пошел к нужному сектору. Включить свет он не осмелился.

Он шел вдоль рядов с табличками с названиями и датами. Дошел до нужного, углубился в проход. Светя себе фонариком, нашел папки. Поставив фонарик на полку, чтобы освободить руки, достал одну из папок, положил на пол, присел на корточки и стал быстро листать пожелтевшие листки. За первой папкой последовала вторая, потом третья. Того, что он искал, все не было. Он нашел то, что было ему нужно, в восьмой по счету папке, издал удовлетворительный возглас, что-то вроде: «Наконец-то!» и «Бинго!» и достал айфон. Было два ночи – он пробыл здесь уже шесть часов. Он переворачивал страницу за страницей, фотографируя документы. Через двадцать минут он закончил и сложил листки обратно в папку. Потянулся, чувствуя приятную усталость в затекшем теле. «Все, – сказал он себе. – Вот и все». Он принялся просматривать отснятое, приговаривая и шепча что-то. Он был так увлечен, что не услышал ни звука открываемой двери, ни осторожных шагов. Архивное эхо тут же подхватило невнятные звуки, размазывая их по стенам, стеллажам и превращая в едва слышный шелест. Человек, листавший документы, ничего не слышал. В самый последний миг он почувствовал легкое дуновение ледяного сквознячка, но удивиться не успел, равно как и поднять голову. Его шею обхватили и сжали сильные руки, раздался негромкий хруст, и для него все было кончено. Фонарик откатился в сторону, под стеллаж, и светил оттуда таинственно и ущербно. Убийца отбросил тело, и оно, скорчившись, улеглось рядом с разбросанными листками. Он подобрал с пола папку, раскрыл, сгреб пожелтевшие листки, сунул в карман куртки. Сверившись с номером, вернул папку на место. Спрятал во внутренний карман айфон мертвого человека. Осмотрелся, подобрал с пола какой-то клочок. Постоял, окидывая взглядом высокие стеллажи, прислушиваясь, и пошел к выходу. Ключ торчал в замочной скважине снаружи; он провернул его дважды, подергал за ручку, удостоверясь, что дверь заперта, и стал подниматься по лестнице. Овальное пятно света плясало на ступеньках. Наверху он повесил ключ на щиток и примостился тут же на деревянной лавке, справедливо рассудив, что может немного вздремнуть. О человеке, оставшемся там, внизу, он уже не думал.

Утром, до появления первых посетителей, он прятался в каморке, где хранились ведра, швабры и ящики с инструментами и всяким ненужным хламом, потом – в мужском туалете. Когда же появились первые посетители, он выскользнул из здания…

– Тебе письмо! – сказал адвокат Алик Дрючин своему коллеге и сожителю, частному детективу Александру Шибаеву, с которым делил офис. Он помахал в воздухе длинным узким конвертом, потом понюхал его, закатил глаза и сказал с придыханием, напирая на шипящие:

– Из Европы, между прочим. Из Германии!

– Дай! – Шибаев выхватил у Алика конверт, надорвал, вытащил белый сложенный листок, развернул и принялся читать.

– Ну, что там? – Алик сгорал от нетерпения. – Что она пишет?

Шибаев протянул ему письмо. Алик принялся читать, потом поднял глаза на Шибаева и сказал:

– Дохлый номер. Он действительно думает, что сможет вернуть свою собственность? Через сто лет?

– Разве нет закона о возвращении… как оно называется?

– Реституция. «Оно» называется реституция. Нечего возвращать, все порушено, исчезло, давно пропало. Разве что землю, но это тоже головная боль. Тут целая армия сыскарей ни до чего не докопается. – Алик пренебрежительно фыркнул. – Если мне не изменяет память, за последние двадцать лет было с десяток попыток вернуть какие-то барские поместья, но ни фига не получилось. Волокита и морока. В балтийских странах пошло живее, насколько я помню, да и то… И потом, кто будет платить за удовольствие? За полуразрушенные стены? Наследники, которые никогда тут не были, языка не знают… Что они будут делать с этой собственностью? Продать нереально, налоги неподъемные, про услуги адвокатов даже говорить не буду. Кому оно надо? Или деньги некуда девать? Не ожидал от немца, они цену копейке знают. Мы живем во времена прагматиков, к черту сантименты. – Алик подумал и добавил после паузы: – Правда, он пишет, что оплата раз в месяц плюс оперативные расходы. И вообще, надо тебе заметить, Ши-бон…

– Здесь что-то вроде чека, – перебил Шибаев.

– Покажи! – Алик вырвал у него из рук банковскую бумагу с подписями и штампами. – Ого! Две с половиной тысячи евро? Каждый месяц до удовлетворительного результата? Плюс оперативные расходы? Он что, миллионер? Этот… – Он заглянул в письмо. – Алоиз Мольтке! Ну и имечко! Алоиз! Наверное, из колонистов. В смысле, предки. Старый, наверное, вот и мается дурью. И язык какой-то несовременный! «Милостивый государь, обращается к Вам…» «Вам» с большой буквы! «…если можно так выразиться, бывший соотечественник с деликатным поручением…» Вот как! Деликатное поручение!

– Зачем оно ему, он не пишет, – заметил Шибаев.

– Ага, мотив отсутствует. Странно. А с другой стороны, тебе не однозначно? Допустим, хочет бросить последний взгляд на наследие предков и помереть. Ему бы нотариуса или кого-нибудь из архива нанять, больше бы толку, те стоят у истоков, так сказать. Что будем делать, Ши-бон?

– Ничего.

– То есть ты отказываешься?

– Ты же сам сказал, что дело гиблое.

– Могу повторить: дело гиблое и дурацкое. Но деньги-то не гиблые! Можно покопаться в архивах. В любом случае ты ничего не теряешь. Возможно, найдешь дом предков, где сначала был клуб, потом склад, потом магазин, потом опять склад. Конечно, если здание пережило Гражданскую и Вторую мировую. Напишешь ему, так и так, мол, нашлось ваше, родимое, вот оно. И фотографию! Или наоборот: увы, не уцелело, разрушено во время войны. Стояло на этом самом месте, сейчас там парк или стадион, или овощной магазин. И опять фотку. За два-три месяца худо-бедно накапает. Не Клондайк, конечно, но на безрыбье и рак, как ты понимаешь, не помешает. Тем более у тебя сейчас временный застой. Соглашайся, Ши-бон! Спокойное дело – ни мордобоя, ни рисков, ни крови. Сиди себе и копайся в старых документах. Мечта, а не дело! Уж если этому Алоизу так приспичило платить.

Шибаев пожал плечами.

– Он говорит, если ты согласен, то напиши, и он вышлет тебе семейные тайны. Так и написано: семейные тайны. Интересно, что имеется в виду?

– Имеются в виду имена и адреса, где жили предки, – сказал Шибаев. – И время. Они не из колонистов, у нас тут их не было. Может, его прабабка эмигрировала и вышла замуж за Мольтке…

– И родила сына, тоже Мольтке, – подхватил Алик. – А он тоже родил сына Мольтке и так далее. В таком случае он не соотечественник, а потомок соотечественников. Правда, это не суть важно, отнесем за счет издержек перевода. Так берешься? Имей в виду, старый и больной старик просит о милосердии, грех отказывать. А где координаты? Куда писать? Обратного адреса нет.

– Тут еще карточка, – сказал Шибаев, вытряхивая конверт.

– Покажи! – Алик принялся рассматривать прямоугольник атласной бумаги и читать с запинками, переводя с немецкого: – Алоиз В. Мольтке, фраген… э-э-э… интеллектуальной собственности унд авторских прав, рехтсбератер. В смысле, консультант. Никак коллега! Лично я согласен, сразу видно солидного человека. – Он поднял глаза на Шибаева.

Тот промолчал, раздумывая.

– Хочешь, я ему отвечу? – предложил Алик. – По-немецки?

У него когда-то намечался роман с австрийской адвокатессой, они вели один бракоразводный процесс с двух сторон, так сказать, познакомились и даже ездили друг к дружке в гости. Алик засел за изучение немецкого, но скоро бросил, так как романа не получилось. Адвокатесса давила на Алика и требовала полного и безоговорочного подчинения. Конечно, она страшная, делился Алик с Шибаевым, тощая и курит, но голова! Мозги! Все кодексы шпарит наизусть. Но, понимаешь, Ши-бон нет в ней… Тут Алик шевелил пальцами и поднимал глаза к потолку. Нет в ней нашей романтики, мягкости, нежности… Женственности нет. Фельдфебель! Не ходит, а марширует. И стихи не любит. О, да! Конечно. Стихи! Алик знает их немерено и, когда на него находит, задалбливает Шибаева, который стихов не то что не переносит… Не, а чего? Есенина любит, увлекался когда-то в школе, кое-что еще помнит. Но чтобы вот так, без продыху… И взгляд, вспоминает Алик, ежась. Видит насквозь! Не дай бог не разулся в прихожей или пальто не повесил, а, скажем, положил на тумбочку… Или вот еще: кофе! Алик любит пить некрепкий кофе из литровой кружки, со сливками, и кидает туда полкило сахара, да под бутерброд с чем-нибудь солененьким или на худой конец с ванильными сухариками. А у них кофий вроде деликатеса, после обеда, и надо смаковать. И непременно похвалить: о, какой замечательный кофе! О, как вы замечательно умеете его готовить! О! Вундербар! И обязательно стакан воды на закуску – а как же, этикет. Помогает сосуды не то расширять, не то, наоборот, сужать. Кофейная церемония. А в нем ложка стоит и сердце выскакивает. И горечь, не отплюешься!