– Нам говорили о справедливости закона. О мудрости государей и о том, что королевство нужно людям как воздух. Но я видел и вижу иное.

Пабло сердито встопорщил усы, дон Карлос навалился на стол, сверля собеседника глазами – тот вызывал всё больше любопытства. Алонсо продолжал:

– Слуги короля говорят, что государство существует ради народа. Но оно не знает и не хочет знать, в чём нуждаются простые люди. Государство замкнулось в себе самом, сотворило собственное, одному ему понятное устройство и живёт, не выходя за его пределы! Устройство разрастается с каждым годом, становится многолюдным, а спесивым оно было всегда.

– Ты был чиновником?

– Я не стал им. – Голос Алонсо зазвучал радостно. – Когда оставлял службу по собственной воле, на меня смотрели как на умирающего – жизнь за стенами ратуши для чиновников немыслима. Только там, в своём фальшивом мирке, они считают себя избранными, вознёсшимися выше народа, что содержит всё это войско нахлебников. Ведь сами королевские слуги ничего не созидают. Они лишь соревнуются между собой в витиеватости языка, которым пишут законы. Даже учёному человеку трудно разобраться в их смысле, от этого рождаются хаос и произвол властей.

– Ух, парень! – прищурился Пабло. – С такими речами берегись альгвазилов!

– Уже научен, – кивнул Алонсо. – В Восточном уделе меня схватили и приволокли прямиком к коррехидору. Тот полистал мою рукопись и велел убираться на все четыре стороны. Даже книгу вернул – не нашёл в ней преступных мыслей. Но к каждому островитянину альгвазила не приставишь, а говорят все люди. Говорят о разорении, точно от войны!

– Ты не видел войны! – в один голос оборвали юношу солдат и рыцарь.

– Но видел разрушения. Пусть не быстрые, но неумолимые и жестокие. Деревни, брошенные жителями, полупустые города, поля, заросшие бурьяном! А сколько поэтов, художников и учёных прозябает в нищете либо занимается не своим делом, чтобы хоть как-то прокормиться! Вы правы, сеньоры, это не война – это хуже войны! Разорение несёт королевская власть, и несёт не оружием, но алчностью и безразличием к судьбе собственного народа. А ведь прежде она обязалась беречь и защищать его!

– Ты сейчас о чём?

– Да хоть о налогах. Они возрастают, а взамен не идёт ничего. И всё это – на фоне роскоши, в которой с ведома короля утопает столица. Любой праздник, турнир или бой быков там обходится в такую гору реалов, что хватило бы на целый удельный город! Многие жители славят короля, им ничего не известно о бедах Острова. И я хочу показать в своей книге правду, чтобы никому в королевстве впредь не быть обманутым!

– Ты лучше скажи, – нахмурил брови дон Карлос, – неужели ни одна учёная голова в Срединном уделе не заметила всего этого раньше и не придумала избавления?

– Придумали задолго до нас. Я читал труды Учёного…

– Которого?

– Учёного с большой буквы. Его называют так, и он достоин подобной чести. Он не смотрел на народ свысока – и народ помнит его вопреки негласному запрету властей на само его имя. А ведь такой запрет – тоже признание.

– Что говорил Учёный?

– Развивал идеи предшественников. Господствует доктрина о том, что власть дана свыше, наделена божественной благодатью и, следовательно, непогрешима. Но Учёный писал, что любая власть, забывшая о своём предназначении, теряет благодатное начало и превращается в бедствие для собственного народа. Когда власть становится обузой, народ получает право свергнуть её и избрать новую. И в этом нет ни греха, ни преступления.

– Тогда ничего удивительного в запрете на его имя, – вздохнул дон Карлос. – Но наш народ не станет свергать власть.

– Я бывал в разных уделах – везде одно и то же! – Юноша вскинул подбородок, готовясь к жаркому спору. – Меняются только имена ненавистных народу алькальдов короля! Недовольство висит в воздухе. Оно чувствуется во всём – разговорах, песнях, шутках! Порой кажется, что недовольство сближает разные сословия. Почему народ не свергнет власть?

– Хочешь – скажи из-за лени, хочешь – из-за робости. Да не всё ли равно? Главное – не поднимутся и не свергнут. Поверь мне. Я видел, что позволяют делать над собой сильные и храбрые люди на военной службе. Ради наград и повышений, а то и просто под страхом телесных наказаний. Рождённые для мечей опасаются розог! И среди них немало дворян, а это – сила и гордость народа! Чего говорить об остальных!

Алонсо молча опустил глаза, не находя ответа.

– Просто сила покоряется силе. – Дон Карлос заговорил спокойнее. – Я видел сам и готов поклясться честью, что государство – самый большой и могучий из всех живущих разбойников. Оно возникло и держится на грубой силе и не терпит соперничества. Чьего бы то ни было.

– Золотые слова, сеньор, – закивал в ответ Алонсо. – И если так, то из разбоя вырастет только разбой, это естественно! Чтобы защитить своих подданных, государство обязано взять на себя заботу о тех, кто лишён самого необходимого. Иначе любой, кто испытывает нужду во всём, имеет право отнять у другого его излишки.

– Ты опять за своё, – устало вздохнул кабальеро. – Я знаю историю о десяти благородных рыцарях, которые думали и поступали так же. – Он положил ладони на стол и медленно один за другим загнул пальцы, в конце с силой сжав кулаки.

– Что стало с ними?

– Отправились воевать на Материк простыми солдатами. Почти все остались там. – Дон Карлос поднялся и залпом осушил кружку.

Шум выпивших людей в зале не прекратился – он лишь стих на пару мгновений и зазвучал снова, но теперь в нём слышалась сердитая тревога. Раздались неторопливые и нарочито громкие шаги. Дон Карлос увидел, как по таверне вышагивают, походя расталкивая попавшихся навстречу, пятеро молодцов в потрёпанных, вызывающе ярких одеяниях. Они бросали по сторонам взгляды, полные высокомерной скуки, словно столичные щёголи, ни с того ни с сего угодившие в притон бродяг. Хотя и сами молодчики, без сомнения, были завсегдатаями подобных мест. Завёрнутые в короткие широкие плащи, в сдвинутых набекрень огромных беретах, они могли бы сойти за чужестранцев. Вдобавок всю одежду от беретов до чулок покрывали разрезы, как будто оставленные десятками лезвий в многочисленных схватках. Махос, городские бандиты.

«Беда не приходит одна, – говаривали на Острове, а пословица продолжалась: – Махо идёт следом». Городские бандиты внушали людям тревогу ещё большую, чем их горные и лесные собратья – те нападали лишь тогда, когда чуяли поживу. Иное дело – махос. Крепкие парни, народившиеся в городских трущобах, всю жизнь не знавшие ничего, кроме кривых полутёмных улочек, и не дорожившие ничем; с детских лет они изнывали от безделья и нерастраченной удали. Махос набрасывались на людей ради забавы, лишь бы жертва не нашла в себе мужества защищаться. Эти мерзавцы могли избить человека лишь за то, что не были знакомы с ним.

С хозяйским видом махос приблизились к столу, за которым сидели трое нездешних посетителей. Один, распахнув плащ, как будто невзначай мотнул перед ними тяжёлой чинкуэдой, притороченной к поясу, вытянул из складок одежды кожаную кружку на ремне и без приглашения налил себе вина. Двое других остановились чуть поодаль, недобро ухмыляясь. Четвёртый тяжело опустился на табурет рядом с доном Карлосом, вперив в него наглые глаза; кабальеро ответил презрительным взглядом, незаметно убрав правую руку за спину – поближе к даге. Пятый – страшный верзила, от груди до глаз покрытый чёрной шерстью, – сгрёб за шиворот и вытолкнул из-за стола Алонсо – тот и рта раскрыть не успел.

– Эй, парень, – повернулся к нему Вальехо. – Я беседую с этим молодым господином!

– Хочешь отправиться следом? – Махо зевнул в лицо Пабло; зубастая пасть широко распахнулась, исторгнув рычащий звук.

Однако захлопнуть рот бандиту не довелось – удар старого солдата своротил ему челюсть. Верзила не удержался на лавке и полетел на пол, растолкав в разные стороны двух своих приятелей и успевшего подняться Алонсо. Дон Карлос молниеносно выбросил руку вперёд, и ближайший махо захрипел, зажимая руками пронзённое горло. Кабальеро едва успел увернуться – возле него в столешницу глубоко врубилась чинкуэда третьего бандита.