Антон Григорьевич работал – ни одного лишнего движения, как машина. Я так не мог. Еще двадцать минут до перекура, я уже устал. Время тянулось. Лучше было не смотреть на часы, забыть о времени, а я все смотрел на часы. Я кажется, мог еще прибавить в работе, хватало сил. А что потом? Еще два часа работы. Далеко за дорогой стеной стоял хвойный лес, просека, ЛЭП-500, как большой коридор. Земляничное место. Я не мог глаз оторвать от ЛЭП. В лесу все было проще, – не надо кидать снег, насиловать себя, работать, когда не работалось. Никакой зантересованности. Оплата труда повременная, упираться нет смысла. Но все было не так просто: я не мог поступиться принципами, расписаться в своей слабости. Если бы я работал один. Грейферный кран у цеха, надрывно воя, грузил щебень. Я работал из последних сил, с ног валился от усталости. Все! Конец! Неоправданно много сил было отдано первым часам работы, я не рассчитал, и вот результат… «Ну еще немного, еще немного, еще лопату…» – просил я себя. Лопата наливалась свинцом.

– Перекур! – наконец объявил Антон Григорьевич.

Он снял сверху небольшой слой снега, сделал что-то наподобие дивана, положил лопату, сел на нее, закурил. Я последовал его примеру. Первый раз сел: курил все стоя, опершись грудью о лопату. Я все хотел бросить курить, но пока ничего из этого не получалось. Скоро курить мне расхотелось, не радовала глаз и природа, просека, так бы и сидел, сидел… Антон Григорьевич задумался, было о чем: супруга выгоняла из дома, весь цех уже знал. Я не мог не думать о работе: надо было как-то продержаться до конца смены. Но как? Сказать: все, хватит, устал… Но и Антон Григорьевич не двужильный.

Антон Григорьевич уже докуривал, и опять за лопату, снег. …если бы он сказал, что тоже устал, мне было бы легче. Кажется, вот сейчас, сейчас Антон Григорьевич встанет, щелчком отправит сигарету далеко в снег… еще две,три затяжки… Что я мог сделать? Сказать:подожди…

– Ну что, пойдем работать? – опередил меня Антон Григорьевич, встал.

– Пойдем, – сказал я и тоже встал.

«…вторая, третья… лопата», – принялся я считать. Скоро сбился со счета. Лопата стала неподъемной.

Смеркалось. Но до спасительной темноты, когда не видно, оставалось часов пять. Я в это время буду уже дома. Я с остервенением рубил лопатой снег, сбрасывал вниз. Руки были как чужие. Все!

«Еще немного, еще немного», – опять просил я себя, впору расплакаться. Я совсем сдал в работе: на две лопаты Антона Григорьевича отвечал одной; хитрил, – тянул время… Это было нечестно. Но что я мог сделать? Я с силой воткнул лопату в снег: устал, так устал, чего таиться! Обидно до слез. Хорошим было начало. Я упивался работой. Антон Григорьевич не поспевал за мной, и вот… не рассчитал сил, как в спорте. Я сплюнул, взял лопату, выровнялся в работе с напарником, но – ненадолго. Опять просить себя, давай, давай, я не стал. Несерьезно. Воткнул лопату в снег, огляделся. Антон Григорьевич все так же ровно работал, без спешки. Силы мои были на исходе. Я ждал конца смены. «Когда же это все кончится, – думал я. – Нашли козла отпущения…» Я опять стал считать. …десятая, одиннадцатая… лопата. Я уже не гнался за результатом, работал в пол-лопаты. Незаметно для себя я втянулся, больше не возмущался, работал не плохо не хорошо. Смена шла, и ладно.

– Перекур, – певуче вывел Антон Григорьевич.

Лицо его раскраснелось от напряжения, тоже досталось.

– Дали мы с тобой сегодня план, – сказал он. – Вон сколько перекидали.

Я ничего не ответил, с ног валился от усталости. Антон Григорьевич тоже, чувствовалось, устал. Я думал о лете, – не за горами. Тепло, благодать. Я забыл о работе, вспомнил, когда напарник взялся за лопату. …пятая, шестая… лопата – стал я опять считать, так мне было удобней. Еще час работы, и – все. Час – это не восемь часов. Пятьдесят минут – это уже не час. Все было не так плохо.

Снег легче не стал, все так же тянуло руки, ныла спина. Работа не отпускала меня. В ее лапищах я казался себе ребенком – жалким, беспомощным. Я терпел. И вот оно долгожданное:

– Хорош! Что мы, лошади, что ли. – И Антон Григорьевич крепко выругался.

Без пятнадцати четыре. Я на радостях, нет, это была не радость, а – нечто, что я так сразу не мог объяснить, бросил лопату вниз на дорогу, – черенок отлетел в одну сторону, широкая ее часть – в другую.

      Скворечник

                                                                        Он лежал на диване, думал. Он, может, и рад был бы не думать, но не получалось. В комнате было темно. Жена на кухне собирала на стол, время ужинать. Скоро на пенсию. «Ну и что из этого? – спрашивал он себя. – Возраст. Это никого не минует. Пенсионер – это как старое дерево, старая книга, посуда… калоша… Жизнь, она прошла и еще не прошла. Все в ней было: и хорошее, и плохое…» Он не хотел бы, как некоторые, если бы такая вдруг возможность предоставилась, начать все сначала. Жизнь лучше не стала. Так же в ней было бы и хорошее, и плохое, – в таких же частях. Получилась бы копия. Для молодого – жизнь в охотку, для старого человека – обуза.Так, незаметно за делами, работой, в радостях, горестях проходила жизнь. Человек морально, физически изнашивался, как машина, приходил в негодность, устаревал. Рутинная это работа – жизнь, он бы еще добавил: неблагодарная. Как ни крути – конец неизбежен.

Тридцать лет уже он зарабатывал, работал конструктором, себе на жизнь, иначе – кормился. Чтобы жить – надо работать. Таков порядок. И не человеком он заведен, а так устроена жизнь. Так надо. Человек по природе своей – авантюрист. Каждый день он рискует, выживает. …рискует ежесекундно, ежеминутно; рискует дома, на работе, даже – за обеденным столом. Попала хлебная крошка в дыхательные пути, как это случилось с Ермаковым, и – нет человека. Ермаков тогда дома был один. Некому было ему помочь.

Жена, Наталья, на кухне разогревала голубцы. Поесть он любил. Да и кто этого дела не любил? Корова, и та наровит набить брюхо травой посочней. У человека с животным много общего. То, что человек произошел от обезьяны, свершившийся факт. Раньше он думал, что человек инопланетянин, а – нет. Человек такое же животное, как корова, кошка,только – с мозгами. Человек, он понимает, что надо делать, только вот не всегда делает. Верка, кошка, хитрая бестия. Он иногда, по настроению, разговаривал с ней. Верка внимательно слушала, дергала ушами. Она больше привязалась к хозяйке, к Наталье. Оно и понятно, та кормила ее. Так оно и среди людей: к хорошему человек тянется, плохого – сторонится. На ужин у кошки была рыба. Верка любила ее.

– Валентин, иди ужинать! – громко позвала с кухни жена.

– Иду!

Он встал, прошел на кухню. В майке, в трико. Степенный, с брюшком мужчина. Верка сидела под умывальником, облизывалась. Уже поела. Хорошо Верке: не надо думать о хлебе насущном. «Дурак! Нашел кому завидовать, – садясь за стол у холодильника, на свое место, пристыдил он себя». На ужин также была горячая картошка, грибы. С них он и начал трапезу. Поесть он любил. Наталья хорошо готовила. Все было вкусно.

– Наташа, – отведав грибов, заговорил он. – Чем отличается человек от животного?

Наталья сидела за столом напротив, старательно мяла вилкой в тарелке картошку, делала пюре.

– Чем отличается человек от животного? – не дождавшись ответа, снова спросил он.

– Животное – есть животное, человек – человек, – просто ответила Наталья.

– Ты, Наташа, имеешь в виду, что у человека нет хвоста, как у животного? – с некоторой издевкой спросил он.

Наталья перестала есть.

– …хоть бы и так, – ответила она с вызовом.

Валентин был человек не глупый, как говорится, с головой, и – такие вопросы. Наталья расстерялась.

– Мне вот кажется, – прожевав, продолжал он, – что для Верки мы такие же животные, как Верка для нас. У тебя нет такого чувства?

– Ну, Валентин, ты совсем… При чем здесь Верка? Ты, Валентин, в детство впал.

– Может быть, может быть… – вроде как согласился он.