Но почему Мария так несправедлива? За что? – спрашивал я себя и не находил ответа. Мать ее предупреждала меня: держи ее в руках. Что я, нянька?! Я прошел рынок, вышел к автобусной остановке и пошел обратно. Домой я пришел в двенадцатом часу ночи. Мария, похоже, успокоилась и в комнате говорит мне: я люблю тебя. Хочешь, ударь меня. Ну ударь! Я не представлял, как можно поднять руку на женщину, милое, хрупкое создание, а тут накипело, и эта любовная записка от некого Валеры, которую я нашел в сумочке… я не сдержался… Мария, ойкнув, часто заморгала глазами, покраснела и выбежала из комнаты.

Мария мне изменяла, и я даже знал с кем, – с Генкой из горгаза. Худой такой. Мария и не скрывала, что изменяла мне. «Вот я тебе сделала. Нет ничего хуже», – мстительно призналась она мне как-то. Да, нет ничего хуже, с этим трудно было не согласиться. И ведь она обманывала сознательно, изменяла!

Совместная наша жизнь с Марией стала невозможна. Хорошо это понимала и Мария, больше – она этого добивалась. Рогоносец! Слово-то какое-то доисторическое. Я – рогоносец! Не верилось… им мог быть Витька, Гришка, кто другой, но только не я. И вот оно как все обернулось. Я понимаю: была любовь – прошла, но можно было как-то по-хорошему договориться. По хорошему Мария не хотела, да и не могла в силу ее дурного характера. «За что!?» – опять спрашивал я себя. Как так можно? Я бы так не смог. …милое хрупкое создание оказалось не таким уж милым. Тут как-то у меня сердце прихватило. Нервы. Жизнь беспокойная. Мария меня выгоняла из дома, мы уже жили отдельно от родителей, была своя квартира. Мне идти было не куда. К родителям. Я не хотел их беспокоить. К брату? Им без меня тесно. Мария пригрозила мне, что сменит замок, чтобы я больше не ходил. Она могла это сделать, я не сомневался, от нее всего можно было ожидать. Мария не стеснялась, в открытую изменяла мне. …молодая, симпатичная, от любовников отбоя не было. На работе уже смеялись надо мной, – не в открытую, конечно. Тут я вечером сижу с сыном, смотрим телевизор, звонок, открываю дверь – Крутов из конструкторского бюро. Я его хорошо знаю, вместе работали. «Чего?» – спрашиваю. Он замялся, ничего не ответил, ушел. Я сразу догадался, к кому он приходил. Потом Крутов еще приходил, спрашивал Марию. За что?! За что!? Как так можно? Совсем баба свихнулась. «Люблю! Люблю! Я тебя никому не отдам», – говорила Мария до свадьбы. И это такая твоя любовь? «Смотри! Смотри! Вон идет! Жена у него гуляет. Рогоносец, – слышалось мне на улице. – Мужик, вроде, ничего. Не пьет». Я готов был сквозь землю провалиться. Мария с работы уволилась, точнее, ее уволили за появление на работе в нетрезвом состоянии; ей было на все наплевать. «Как ты со мной после всего этого живешь?» – спрашивала она меня. Я и сам не знал. Может, мне просто некуда было идти. Хорошо было бы уехать куда-нибудь, чтобы ничего этого не видеть. «Бог, если ты есть на свете, сделай что-нибудь! – просил я. – Это не жена – зверь!» Действительно, как после всего этого я с ней живу? Развод! Только развод! И я не буду уже рогоносец. И мы подали заявление на развод. Нам дали месяц на примирение, после окончания которого не обязательно согласия супруга, супруги. Я не мог дождаться конца месяца.

Сосед этажом выше приходил ко мне за сигаретами, он не курил, это я точно знал. К Марии приходил, я видел их вместе. Когда это все кончится? Бежать! Бежать! На работе на глаза мне попалось объявление в газете: требуется технолог в доменный цех сталелитейного завода в Щелкове Комната в общежитие предоставляется. То, что мне надо. Мария к тому времени сошлась с Орловым Генкой. Парень так, ничего, самостоятельный. У Генки была однокомнатная квартира. Мария с сыном стали у него жить, вроде как любовь. Это хорошо. Можно было обменять квартиру. Я занял бы генкину квартиру, а Мария с Генкой – в нашей двухкомнатной. Вот и выход из положения и уезжать никуда не надо. Через неделю Мария вернулась. Мы уже питалась отдельно. В комнату я сделал себе замок, закрывался. Чужие. На Марию временами как находило, она начинала приводить в порядок квартиру, мыла, стирала. Вечером она прошла ко мне к комнату, обняла, прильнула: я тебя люблю, дурачок. Давай жить вместе. Мало ли что бывает. Я даже подумал, может, правда, любовь… но не мог я Марию простить, всему есть предел. Да и надолго ли эта ее любовь? До первого любовника. Нет! Нет! Я развелся. «Покажи паспорт», – не поверила Мария. Я показал. Она сердито сдвинула брови, встала,вышла из комнаты. Все было кончено. Мария больше не заговаривала о любви. Через неделю я уехал в Щелково, мне пришел вызов. Мария приезжала ко мне раза два, пьяная, скандалила. Я не открыл ей дверь. Потом еще приезжала, уже трезвая, хотела помириться. И опять у нас ничего не получилось. Мы оба уже были другими, время не повернуть вспять. Поезд ушел.

В прошлом году сын женился. Я был на свадьбе. Мария растолстела – бабище; жила с каким-то Григорием, плотником. Страшная женщина.

Знакомый у меня, Виктор. Выпивоха. Раньше здорово пил, сейчас за ум взялся, меньше стал. Подкаблучник. Жена его взяла в оборот. Спрашивает у жены разрешения помыться. Как ребенок. В квартире на диване лифчик валяется… ничего мужского, если только табачный дым, Виктор курил, а так – матриархат.

Без пятнадцати восемь. В восемь часов Сонька должна прийти. Женщина легкого поведения. Отчаянная баба. Я, говорит, если что не по мне, и обматерить могу. Говорит, что я ей нравлюсь. Ну и ладно. Утром, когда она уходит, я даю ей денег, якобы, на шоколадку, если мало даю, она просит в долг, но долг никогда не отдает.

Девятый час… может, Сонька и не придет, не обязана.

      Скамейка

                                                                        Был обеденный перерыв. Чебыкин Алексей Петрович, он брал с собой. Была тушеная капуста с печенью, вкусно. Он уже пообедал; и сидел теперь в старом, наполовину изодранном кресле напротив стола, дремал. Рядом, по правую сторону, стояло еще одно такое же кресло – не лучше, только обивка, цвет другой. Стол был железный с текстолитовой столешницей; на ней: две эмалированные кружки, пепельница с окурками. За столом стояла грубо сколоченная скамейка. Алексей Петрович работал сварщиком в ЖКХ, имел шестой разряд… Через год на пенсию. Алексей Петрович был чуть выше среднего роста, худой, карие навыкате глаза, нос с горбинкой – ничего запоминающегося.

Со стоном высвободил Алексей Петрович онемевшую руку из-под головы. Сколько он вот так вот сидел в кресле после обеда, а работал он в ЖКХ десять лет уже, и все никак не мог уснуть. Дремал, а сна не было. Дома в выходные он после обеда спал, а на работе не мог уснуть. Не та, видимо, обстановка. Да и в кресле спать неудобно: ноги не вытянешь… Раз он устроился на скамейке за столом, подложил под голову фуфайку; но и пяти минут не пролежал, вскочил как ошпаренный. Порошин с Кудриным, Хохрин тоже так вот отдыхали в обед на скамейке, и что из этого получилось? Все они потом отошли в мир иной, или их, попросту, не стало. Неспроста все это. Алексей Петрович больше не ложился на скамейку.

В конторке мастеров, это рядом с бойлерной, слесаря резались в домино: спорили, ругались, смеялись на все ЖКХ. Были в конторке мастеров и шашки. Но в них играли человека три, не больше. Чебыкин одно время тоже пристрастился к домино, потом наскучило; лучше отдохнуть, полежать. Больше пользы. До конца обеда оставалось пятнадцать минут. Может, скамейка была тут не при чем. Хохрин уже был на пенсии; Порошин – тоже в возрасте; Кудрину вот только не исполнилось еще и пятидесяти.Но и в двадцать лет бывает, что человек – не жилец. Может, со скамейкой – просто стечение обстоятельств? Может быть. Чебыкин такое не исключал.

Хохрин Валентин Петрович только вышел на пенсию.В шестьдесят лет седой, как старик. В ЖКХ за глаза его звали Одуванчик. Невысокого роста, полный …серьезный мужчина. Эта его серьезность была напускной. Валентин Петрович был балагур, интересный собеседник и хороший слесарь. В столовую он не ходил, брал с собой. Вообще, мало кто из рабочих посещал столовую, вроде как дорого. В конторке мастеров была газовая плита, на ней стояла двалцатилитровая кастрюля с водой; в ней и разогревался обед. Обед: первое, второе – все было в стеклянных банках. Только один Хохрин носил обед в железных банках из-под томата. Может, Валентин Петрович не хотел показывать, что ел; а может, боялся, что стеклянная банка в горячей воде лопнет, такое случалось. Пообедав, Хохрин доставал из шкафа с инструментами фуфайку, сворачивал ее, делал подушку и ложился на скамейку. Это было его местом отдыха в послеобеденное время.