Убить Бэнлина взялся хладнокровный Тейнава, и альтмер не возражал. Он знал, что своим бездействием всё равно убьет старика, но это нисколько его не беспокоило.

Две ночи во снах я чувствовала лишь то, как Элион спит. Последний визит в Обливион, видимо, дался ему очень нелегко, он казался словно бы немного обескураженным. Это чувствовалось в манере его общения и… сам он стал ощущаться легче, тоньше что ли.

Я ждала Элиона, и поймала себя на этом лишь утром того дня, когда он должен был приехать.

Чтобы как-то себя занять, я проводила время за книгами. Заклинания давались мне со скрипом, но преодоление этого труда убивало ожидание. Буквально пилило тупой пилой. В замке всегда сумрачно, поэтому я не заметила, как прошло время до вечера.

“…вы поняли из предыдущего курса, иллюзия — ни в коем случае не изменение пространства. Основополагающе важным является фактор уяснения: иллюзия не есть трансформация материи, но трансформация веры. Таким образом, если маг-трансформатор в самом деле заставит объект исчезнуть, маг-иллюзионист заставит вас верить, что объект исчез. Следовательно, выполняя базовое заклятие хамелеона, важно разделить вектор внимания. Одна часть вас верит, что вы прозрачны, как предрассветная дымка, вторая же уверена в обратном, но позволяет действовать первой.

Для выполнения данного упражнения необходима подготовка рассудка. Выполните следующую медуцию: сядьте неподвижно в любой позе, поставьте перед собой зеркало (лучше окружить себя сумерками и тишиной), позвольте лишь представить, что вы полностью прозрачны и убедите в этом свое отражение. Результат не важен, важно состояние разума. Выполняйте упражнение недолго — полчаса. Пятнадцать минут, перерыв, снова пятнадцать минут. В зеркале отразится вектор уверенности в невидимости, а вы будете уверены в обратном. После этого принимайтесь за разучивание (желательно, зубрежку) слов заклятия и не забывайте пассы…”.

— Да, как по этому бреду, вообще, учиться-то можно? — простонала я, отворачивая от себя зеркало, и вздрогнула, увидев за спиной Томаса. — Добрый вечер, я вас не слышала. Что-то случилось?

— Мой господин ступил на мост, и я, как вы приказали, предупреждаю об этом… Кстати, это старый учебник. Если бы вы уведомили меня, я бы снабдил вас всем необходимым для занятий, — он изрек сие с большим достоинством.

“Точно. Ведь это школа. Просто я не была в классе для учеников”.

— Томас, вы сделаете мне крупное одолжение, если скажете, где учебники. В холле я их не нашла.

Но говорить он, конечно, отказался, и только заявил, что к утру соберет всё необходимое. Потом укоризненно напомнил — между прочим, разумным людям свойственно питаться. А я и не знала.

Но вместо того, чтобы явиться в холл, я спустилась во двор. Там всегда было очень темно и холодно. Я не спрашивала себя, почему хочу встретить Элиона, а просто следовала этому желанию. Сколько мы не виделись? Я помню, как он прощался с Мико во дворе Храма. Тогда на нём не было седины. А сейчас… Мы оба так изменились за этот месяц. Я постоянно ною из-за того, что приходится его чувствовать, а он — потому что приходится следовать моим указаниям. Но это сблизило нас, иначе и быть не могло.

Спустя минут десять я увидела, как из-за холма на мост въехал всадник с фонариком на посохе. Бело-коричневые пятна лошади Элиона выделялись издалека. Наконец, я услышала цокот копыт, темный силуэт начал приближаться, ворота автоматически открылись, и, когда альтмер въехал на территорию, я могла увидеть край небритого подбородка, губы и нос из-под низко опущенного капюшона. Он остановил лошадь, похлопав ее по шее, и, пока он слезал с нее, к нему, радостно виляя хвостом и подпрыгивая, понесся Мико. Я увидела, как на губах Элиона мелькнула слабая улыбка, он нагнулся, потрепал пса по голове и что-то негромко сказал ему.

Томас вышел заняться лошадью. Элион выпрямился и, наверное, тогда заметил меня, но глаз из-за падающей на лицо тени капюшона было не видно. Только улыбка растаяла на губах. Он стоял какое-то время неподвижно. Потом неторопливо поднялся по лестнице, подошел, и показалось, что прошла вечность, и теперь мы оба совершенно другие до чуждости. Осталось только острое желание чувствовать одно страдание на двоих. Осталось только колоссальное сопереживание друг другу.

— Не стой на холоде, — проронил он негромко, — идем.

Я, молча, прошла за ним в замок, лишь тогда поняв, что замерзла.

Меня охватил странный ступор, смешанный с облегчением. Когда Элион на виду, можно не особенно переживать за его жизнь и свои сны. Беспокоиться о таких вещах, видимо, крепко укоренилось в ряду моих привычек, что не могло не удручать.

Хотелось многое ему сказать и чувствовалось — он тоже это испытывает, но оба молчали, будто онемели.

Еще хотелось выговориться самой и выслушать его, долго ворчать о том, какой Дагон придурок, и как мы надерем ему задницу, хотелось выслушать, как он рассказывает о своих контрактах и не боится этого. А еще спать хотелось и не видеть ничего, кроме собственных снов. Словно это небольшое общение, наконец, поставило бы какую-то точку, и я смогла бы уже принадлежать самой себе. Чувствовать чужую душу круглые сутки страшно утомительно.

Элион снял накидку, видеть его совершенно седым было непривычно, хотя я и могла частично наблюдать за ним во снах. Он собирался куда-то, но понял, что я, погруженная в свои мысли, автоматически шагаю за ним, и остановился, обернулся. Да, изменился, стал намного старше. Под глазами темные круги, выражение лица посуровело, окаменело. Я не смогла выдержать прямого, спокойного (а не презрительного и злобного, как обычно) взора, ощутив острый укол сочувствия, боли и злости на себя.

— Так и будешь ходить за мной хвостиком? — спросил тихо, почти бесцветно.

Мне хотелось его как-нибудь обозвать, но, ничего не придумав, я безразлично покачала головой, развернулась и собралась уйти, но жилистые, цепкие пальцы немного больно, сильно сдавили плечо, так что от неожиданности я вздрогнула.

От наручей пахло сталью, руки были очень холодные.

— Это отвратительно, не так ли?

— Да уж, — с чувством согласилась я, оборачиваясь.

— Меня эта близость раздражает так же, как тебя, — неторопливо выговорил он. — Ты… — он скривился, — другая.

— Как молоко с соленым огурцом.

— Метко.

— Дагон придурок, — ни к селу ни к городу, но искренне заметила я, спустя паузу.

— И фантазия у него банальная, — проронил Элион, пожимая плечами. — Бессмысленное зло.

— Ладно, если бы еще со смыслом!

— Для него смысл есть, но он…

— … плоский.

— По-человечески плоский, — презрительно добавил Элион и покачал головой. — И не спрашивай, я понятия не имею, как выжил в последний раз и что случилось.

— Знаю. И… спасибо, что не брал тот контракт в Бруме.

— Не за что. Он меня не вдохновил, — и произнес это легко, с аристократической небрежностью, взмахнув рукой.

— Ты же умеешь сочувствовать, ты же нормальный, почему… — не выдержала я, изумленно глядя в его лицо, — почему ты убиваешь? Почему тебе это нравится?

Он размышлял с утомленным видом, словно думая, следует ли объяснять собаке специальную теорию относительности.

— Видишь ли, именно потому и убиваю. Я сострадателен и добр, но это страшный секрет. А ты конформная дурочка, слабая и со стереотипами.

— Не обязательно убивать!

— Нет, не обязательно, — терпеливо согласился он. — Ты вот прекрасно рисуешь. Очень красиво, кстати, я ничего подобного не видел. Томас готовит лекарские зелья и иногда анонимно посылает их в детский дом Брумы. Джоффри — грандмастер акавирского меча, он убивает во имя защиты. Я умею убивать, это мой дар и моё вдохновение. Кто-то специализируется на создании оружия, кто-то с мастерством его применяет. Я не оправдываюсь, Шей, просто так есть.

— А тот орк из твоего Братства… вечно забываю его имя — он тоже художник? Ведь он дерется лучше тебя.

— Есть посредственные художники и художники с неповторимым стилем. Он — посредственность и к тому же, беспринципный психопат, больной человек, лишенный сочувствия. Я — гений. Просто я поздно себя открыл. Но всё еще впереди.