Дождь лил с такой силой, словно собрался в последний раз. Нервные блики молний сверкали, отражаясь в стекающих каплях воды на окнах. Сырой дух человеческих тел в таверне смешался с потом и парами выпивки. Из одного окна подтекало, капли падали на жесткое полотенце, расстеленное на полу. В углу у камина душевно пел крестьянский парень, и ему умело аккомпанировал на большой, облезлой лютне товарищ. Было тихо, все слушали пение.

Элион давно согрел озябшие на ветру руки о металлическую чашку с кислым, горячим глинтвейном. Его остановившийся взор из-под мокрого капюшона невыразительно гипнотизировал пламя.

…И снежны-ый во-олк, изрыгая ярость,

Заби-ился у ве-едьмы в рука-ах.

А на утро мальчишки - экая жалость! -

- Нашли один только пра-ах…

А на утро мальчишки - экая жалость! -

- Нашли-и оди-ин лишь пра-ах.

С той поры над лесами прожорливый месяц

Венчается знаком, что Волчьим зовут дикари-и.

И слышны по ночам сквозь выкрики бесов:

“Зови меня, Массер, зови-и-и!”…

— Э-эх, - утирая слезу, всхлипнул кто-то. — Душевно, брат, душевно.

Редкие, но искренние хлопки вознаградили бродячих бардов за их нестройное, но вдохновенное исполнение. Словно вторя им, в стену «Дурного знамения» забился осенний, ураганный ветер, прилетевший с холмов столичного владения.

— А седому-то, вишь, не понравилось, — едва слышно буркнул редгард, тихонько кивнув в сторону Элиона, не изменившего ни позы своей, ни взора.

Быть может, если бы узнали, что он маг и, к тому же, альтмер, начались бы неприятности, но у него не было в тот вечер роскоши позволить себе драку в кабаке. Все должны запомнить его тихим и смирным.

Пока длилась песня, Элион размышлял. Я не знала характера этих мыслей, но чувствовала их ознобом и тяжестью в сердце.

Он поднялся, опираясь на простой посох, и неторопливо поплёлся в свою комнатку.

Но в коридорчике у выхода, он неожиданно отвернулся и шмыгнул в подвальное помещение — комнаты сдавались и там.

Часть помещений использовалось, как хранилище продуктов, поэтому пахло землёй, холодом и картошкой. Покои здесь были самыми дешёвыми. Всё убранство составлял соломенный, тонкий матрац, свеча, да отхожий горшок. Одна комната, впрочем, отличалась, и было видно, что ее хозяин таверны использовал для личных нужд, но за большую цену отдал постояльцу. По словам словоохотливого трактирщика старик Руфио некоторое время назад снял эти покои, людей сторонится, вопит на весь коридор — кошмарами мучается — и пьёт горькую литрами.

— Необычный он старикашка, выгнал бы его, — признался Элиону трактирщик, — да только платит он хорошо. Непонятно, откуда золото водится…

Постояв немного перед дверью в комнату своей жертвы, Элион постучал и мягко сказал:

— Откройте, многоуважаемый господин, меня прислал трактирщик. Вы заказывали ящик суджаммы?

— Сам хлебай свою суджамму, — проворчали из-за двери. — Я ничего не заказывал.

— Вы господин Руфито? — абсолютно не смутился Элион.

— Я Руфио, идиот, — сварливо отозвался старик.

— Похоже, придется выбрасывать. Суджамму хранят в холоде, и поездки через весь Киродиил целый ящик не переживет, — вздохнул альтмер. Он громко поставил у двери какую-то бочку и сделал вид, что уходит. Он спрятался в самой тени, в конце коридора. Дождался, когда старик выглянет, и парализовал его заклятием. Это оказалось так просто, что Элион улыбнулся. Он думал, придется исхитрятся, проявлять недюжинную осторожность, но всё происходило легко, маневренно.

Он неторопливо приблизился к Руфио.

— Бывает, видишь человека — ссохшегося, маленького и невзрачного, нипочем не догадаешься, что он душегуб. Хотя вы много хуже, чем убийца, верно? Вы не просто убиваете людей, вы портите людские души, и этот шрам не оставляет бедняг после их смерти.

Всё было невероятно просто. Душа Элиона ликовала, когда он втащил старика в помещение. Его не смутила его легкость, слабость, его растерянность, а позже — слова мольбы. Он только качал головой:

— Как любопытна двуличность человеческой натуры. С виду вы и впрямь безобидны.

Руфио мог только хрипеть, потому что Элион сдавил ему горло бельевой веревкой.

— Я никогда раньше не убивал людей. Мне всегда казалось, что это чересчур. Что в решающий момент я застыну и не смогу ничего сделать, — бормотал эльф, продолжая натягивать веревку. — Но я ошибался. Мне никогда еще не было так хорошо, как сейчас, честное слово. Если бы я только знал, что убивать кого-то, кого ты хочешь убить, так приятно, я бы только этим и занимался.

Лицо старика покраснело, покрылось белыми пятнами, глаза налились кровью, язык вывалился, и вся его мимика выражала неподдельную муку. Мне стало плохо, затошнило, но я продолжала видеть то, что происходит и отчаянно пыталась абстрагироваться от чужого хищного наслаждения, как наркотиком, влившегося в кровь — тело одновременно расслабилось и налилось уверенной силой, хотелось безумно улыбаться.

Когда Руфио был убит, Элион поднял к потолку лицо, озаренное свечным светом, на губах его была легкая, светлая улыбка.

— Маленькая девочка, ты теперь свободна. И я тоже… хотя-бы отчасти.

Он посидел немного рядом с трупом, а затем тихонько выбрался из коридора, спокойно вернулся в свою комнату.

Когда я проснулась, меня еще тошнило, и я не смогла завтракать. Словно в тумане я собралась, надела легкий (для меня — тяжеленный) доспех и пошла на тренировку. Тренировалась хуже, чем обычно. Надо мной посмеивались, и в то утро меня это особенно напрягало. Нужно сказать командиру, что если он думает, будто из меня выйдет марионетка, то пусть сделает себе сеппуку в задний проход.

Какое-то время после тренировки я еще сама избивала бакеном манекен.

«Это. Я. Его. Убила, — следовал удар за ударом. — Я. Убила. Человека…».

И ничего не испытывала. Совершенно ничего, кроме того, что руки в крови и, наверное, это что-то значит. Плохо было, но не по этой причине. Просто, кажется, я что-то навсегда изменила в Элионе, сделав его гораздо хуже, чем он был раньше. И вот от этого было паршиво по-настоящему и вполне осознанно. Простудное состояние апатии мешало мне рассуждать, оценивать произошедшее. Теперь я только знала, что убить кого-либо очень и очень просто. И после этого можно даже жить, спать по ночам. И убивать дальше, пока это не превратится в рутину. Это оказалось настолько чудовищно нормально, что я долго не могла избавиться от тяжелого, оглушительного ступора.

Целую неделю после этого, длившуюся, кстати, вполне спокойно, я была словно сама не своя. Несколько раз я порывалась написать Элиону письмо, но всякий раз получалась чепуха. Смогла только предупредить, что теперь его будет искать Темное Братство. Как и предполагалась, эта новость его лишь обрадовала, и мне стало еще хуже.

Я топила свое чувство вины тренировками, но вяло, ибо я существо восторженное, но ленивое и конформное, на такие подвиги не способное. Тренировки изматывали меня, потом я курила. Кажется, за ту страшную неделю я будто бы обросла каменной кожей.

Всё двигалось в прежнем ритме: подъем на рассвете, завтрак, медитация, тренировка, потом заучивание магических заклинаний, помощь Мартину в библиотеке, обед, снова тренировка, попытка уснуть (я не спала, а рисовала), прогулки и бесцельное блуждание по Храму. Ничего не изменилось, казалось бы. Моё отупение усиливалось.

А потом я стала понемногу привыкать и отходить от произошедшего, потому что человек устроен так, что он со всем рано или поздно мирится. Я открыла в себе хладнокровие и жестокость, о которой раньше лишь подозревала…

Чувства вины почти не осталось, спустя неделю.

Люсьен появился за несколько дней до прибытия Бауруса, так что моё существование немного оживилось.

Элион как раз нашел врата Обливиона в чаще Великого леса. Он готовился перед своим походом всю ночь, не спал. В заброшенной избушке лесника было душно, а оконца не открывались, и эльф чуть приоткрыл дверь. Горели две свечи на столике, альтмер накладывал руны на метательные кинжалы. Это требовало серьезной сосредоточенности, потому что руны со скрипом давались даже ему. Зато, если у него получится, то он сможет задерживать ксивилаи и паучих. Появится иллюзорная возможность немного снизить уровень опасности.