— Мы хотим Вам дать директиву провести такую-то операцию. Что Вам для этого надо? Тот отвечает:

— Разрешите мне посоветоваться с фронтом, узнать, что там делается.

— Идите в ВЧ.

Вся связь, которая была у Сталина, была ВЧ — один телефон, но все было подчинено ему. Как только сказал, сейчас все выключают и связывают его с тем, кого он хочет вызвать к телефону.

Никаких радиостанций, ни телеграфных станций, ничего не было. Телеграф был у Наркомата связи в Генеральном штабе. В Генштабе имелись и радиостанции. Не было такого положения, что Сталин сидит где-то и может все обозревать. Он все к себе тянул. Сам никуда не ходил. Он приезжает, допустим, в 4 часа дня к себе в кабинет в Кремль и начинает вызывать. У него есть список, кого он вызывает. Раз он приехал, то сразу все члены Государственного Комитета вызываются к нему. Заранее он их не собирал. Он приезжал — и тогда Поскребышев начинал всех обзванивать.

Вы, возможно, представляете себе все это так: вот Сталин открыл заседание, предлагает повестку дня, начинает эту повестку дня обсуждать и т. д. Ничего подобного! Некоторые вопросы он сам ставил, некоторые вопросы у него возникали в процессе обсуждения, и он сразу же вызывал: это Хрулева касается, давайте сюда Хрулева; это Яковлева касается, давайте сюда Яковлева; это Пересыпкина касается, давайте его сюда. И всем давал задания. Кроме того, все члены Государственного Комитета Обороны имели в своем ведении определенные участки работы. Так, Молотов ведал танками, Микоян — делами продовольственного интендантского снабжения, снабжения горючим. И у него был ленд-лиз. Иногда он занимался по отдельным поручениям доставкой снарядов на фронт. Маленков занимался авиацией, Берия — боеприпасами и вооружением. Кроме того, каждый приходил со своими вопросами: я прошу принять такое-то решение по такому-то вопросу.

И в Ставке, и в ГКО никакого бюрократизма не было. Это были исключительно оперативные органы. Руководство концентрировалось в руках Сталина. Обсуждались наиболее важные оперативные вопросы, которые заранее готовились соответствующими членами Ставки или ГКО. В течение дня принимались десятки решений. Причем не было так, чтобы Государственный Комитет заседал по средам или пятницам, заседания проходили каждый день и в любые часы, после приезда Сталина. Жизнь во всем государственном и военном аппарате была сложная, так что никто не уходил из помещения. Никто не декларировал, что должно быть так, так сложилось.

Этот материал был опубликован почти через сорок лет после беседы с А.В. Хрулевым. Но и в наши дни, когда многое стало известным, почему-то, предпочитают отдавать почести в Победе другому человеку, который сделал несоизмеримо меньше для ее достижения и несоизмеримо больше для ее отдаления. Я говорю о Георгии Константиновиче Жукове, разбираться с которым в его «темных» делах еще предстоит, ох, как много.

Устинов Д.Ф. (Воспоминания приведены по его книге «Во имя Победы»).

Разумеется, как и другие мемуары известных советских деятелей «причесаны» и подогнаны под официальную точку зрения. Тем не менее, то, что нас интересует, наличествует.

«На рассвете 22 июня у меня зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос Н.А. Вознесенского.

— Говорит Вознесенский, — сказал он. — Война, Дмитрий Федорович. Германские войска перешли нашу границу. Война. Прошу прибыть ко мне… Я тут же позвонил В.М. Рябикову, передал ему известие о начавшейся войне и попросил сообщить об этом всем заместителям наркома, секретарю парткома, срочно собрать их в наркомате, потом поручил дежурному по наркомату вызвать начальников главков и отделов, а через них всех сотрудников — ведь было воскресенье — и поспешил в наркомат…

Поставив первоочередные задачи прибывшим в наркомат В.М. Рябикову, И.А. Барсукову, И.А. Мирзоханову и Н.П. Карасеву, поехал на совещание к Н.А. Вознесенскому. В приемной у него находились В.А. Малышев, А.И. Шахурин, затем подошли и другие наркомы оборонных отраслей. Ровно в девять нас пригласили в кабинет Вознесенского. Николай Алексеевич поднялся из-за стола.

— Все вы знаете, по какому поводу я собрал вас, — сказал он. — Судя по всему, нам предстоит тяжелая, очень тяжелая война. От страны, в первую очередь от экономики, потребуется максимальное напряжение всех сил. Нам нужно в течение ближайших суток разработать программы наращивания производства вооружения для армии с учетом имеющихся мобилизационных планов, принять меры по увеличению выпуска продукции, по строжайшей экономии и замене остродефицитных материалов, изыскать заменители тех из них, которые получаем из-за границы…

Возвратившись в наркомат, я пригласил к себе весь руководящий состав и сообщил о задачах, поставленных правительством.

— Нужно, товарищи, связаться с заводами, пусть без промедления расширяют производство».

Устинов не выпал из обоймы наркомов прибывших по вызову к Вознесенскому. Так как раньше в главе о Ставке, уже упоминалось о Дмитрии Федоровиче, как тот встретил 22 июня, хочу уточнить его реакцию, якобы, на немецкое вторжение. Недоверчивые читатели, в первом случае, могли подумать, что он от переживания, что началась война, чуть было не потерял самообладание. Помните, скорбный жест Дмитрия Федоровича за своим рабочим столом, по воспоминаниям Грабина? Может ли это соотнестись с тем, о чем вы прочитали, чуть выше. Разве, Вознесенский, не обозначил ему контуры поставленных перед ним задач? Так о чем же переживал 22 июня молодой нарком, как не от новости о потери вождя? А Василий Гаврилович Грабин, как старший по возрасту товарищ, постарался утешить его и призвал заняться непосредственными делами.

Со сталинскими наркомами мы пока расстаемся. Жаль, что их время ушло безвозвратно. Неужели с ними ушло и всё неизвестное о войне? Как не хочется в это верить. Но есть, все же, надежда, что Правда о войне восторжествует!

Приведя, в качестве примера, мемуары советских наркомов, в которых мы так и не увидели присутствия товарища Сталина в Кремле впервые дни войны, хотелось бы в этом деле свидетелей, поставить точку. Но, как всегда, появляются новые обстоятельства, заставляющие снова взяться за «перо».

В ряде публикаций уважаемых людей, занимающихся военной историей и в том числе, Сталинской тематикой, проскальзывает мысль, да что там проскальзывает, просто таки, сквозит уверенность в том, что утром 22 июня Сталин имел встречу с митрополитом Московским и Коломенским Сергием. Что именно, на этой утренней встрече, еще до выступления Молотова по радио, Сталин, дескать, дал напутствие митрополиту Сергию в том, чтобы он, не держал обиды на Советскую власть в прошлом, а поднимал бы верующих на борьбу с иноземцами, напавшими на нашу Родину.

Понятно желание видеть Сталина во главе сил, одержавших трудную, но заслуженную победу над вторгшимся врагом. Еще раз хочу подчеркнуть, что я, отрицая факт встречи хорошо известных обществу людей (место? время?), ни коим образом не пытаюсь, даже пусть косвенно, умалить заслуги ни Иосифа Виссарионовича в деле разгроме фашизма, ни митрополита Сергия по наставлению верующих на путь патриотизма. Хочу еще раз подчеркнуть, что целью моей работы, является, именно выяснение обстоятельств трагедии 1941 года, в частности, ее начального периода. Присутствие вождя в Кремле я поставил под сомнение и, не без оснований придерживаюсь этой точки зрения. Поэтому снова и снова повторяю, что и к этому историческому факту с митрополитом Сергием надо подходить с более взвешенных позиций: внимательно и тщательно выверяя каждый шаг наших героев, ставя под сомнение каждое их действие. Почему? Да, потому что те, кто желает видеть вождя в Кремле 22 июня, а это в первую очередь, весь бывший советский официоз и, к сожалению, отдельные нынешние представители военно-исторической науки, — преследуют свои определенные, как мне думается, далеко не бескорыстные цели. Это, в какой-то мере дальнейшая фальсификация, с целью обелить бывшую военно-партийную верхушку тех лет, стоящую у руля государства и «провалившую» начало войны с Германией, но желающую переложить вину на Сталина. Данную позицию поддерживают и определенные историки, которых можно назвать — конъюнктурщиками, подстраивающиеся, опять же под нынешнее руководство военно-исторической наукой, стоящее, как не прискорбно, на позициях все того же, правда, модернизированного, антисталинизма Хрущева.