Между молчаньем и речью «…А в парке городском напрасно…» …A в парке городском напрасно деревья стригли наголо. Я жил тогда – и ежечасно стихотворение могло вспорхнуть на ветку. Как ни странно, там до сих пор в густой тиши всплывает шелест беспрестанно листвы взволнованной. Шурши! 22.09.1999 Четыре станса об осени I «Вот и осень – очиним перья…» Вот и осень – очиним перья. Влажным скрипом проворно дыша, узнаю о себе теперь я все, что знала допреж душа, отчего заходилась в кашле летом потным ее листва. Но уже не припомню даже с нею я своего родства, не узнаю. Купаться не в чем взгляду, брошенному в окно. И от веточек тонких резче он становится. Глубже дно тонкокожее лужиц блеклых. С водопоя бредут стада волокнистые, и на стеклах проступает с утра вода. А из сизой небритой тучи, закрывающей пол-лица, смотрит первой звездой мигучей твой Лелеятель – несть конца. 1999–2001 II «И, запутавшись в путах ветвей…» И, запутавшись в путах ветвей, дышит осень уже снегопадом. Облака, опрокинувшись в ней, пахнут будто бы самосадом. А словам в прошлогодний пора перегной, отделяясь от тела. Превращается почва, сыра, так в себя самое то и дело. И листва, вспоминая о ней, отправляется в лужи топиться — потому что чем ночи длинней, тем от них ничего не добиться. Потому что чем глубже был вдох, отстоявшийся в горькой гортани, тем отчетливей выдох и Бог — и Его очертанья в тумане. 13.12.1999 III «Набухшая пятится осень…» Набухшая пятится осень в полуоблетевший словарь, который прекрасен, несносен и нежен, пока не январь. Прилежно в иные пределы она истощенную нить все тянет. И нечего делать, и до смерти хочется жить. И кажется: острый и скользкий в гортани набившийся дым и слаще, и горче «Посольской», доставшейся тем вон троим. И мнится, что ржавые флаги развесили вместе и врозь. И воздух, прилипший к бумаге, пронизан дождями насквозь. Все правильно, все поправимо. И жизнь, как и те облака, беспечно проносится мимо и невыносимо легка. 07.10.1999 IV
«Почти ноябрь. Листва еще нет-нет…» Почти ноябрь. Листва еще нет-нет, но кое-где не обратилась в почку. Лежит, раскрыта, книга-пистолет и карандаш, похожий на заточку. Который день в разорванном окне цветет герань бессмысленно и тупо. А во дворе два молодца: оне несут пенал из бархата для трупа. Короткий день. В подъезде полумрак в четыре вечера. А вылезешь в аптеку: то белым хлебом угостишь собак, то сигаретой – просто человека. То улыбнешься как бы невзначай своей студентке возле магазина. А ближе к ночи – водка или чай, чтоб не уснуть, когда над нами – мимо — над головой, бесцветно шелестя, речные птицы машут плавниками, куда-то к югу плавно уходя — в иную жизнь, покинутую нами. 22.10.2001 «Куст высох – мертвому, припарка…» Куст высох – мертвому, припарка зачем ему слепого солнца? И на углу скупого парка топорщится он под балконцем моим, куда я на минуту и вышел покурить всего лишь. Стоит раскинувшись, как будто подозревает: не уволишь его, не пересадишь даже куда-нибудь. Зачем? откуда? — едва живой, а все туда же! — в нем эта прелесть, это чудо?! Не-лист-не-бабочка моргает внутри пустот его упружных, и тщетно ветер помогает ей, тощей, выбраться наружу. Глядит как будто бы моими на самою себя очами! О, как же помыслы все мнимы! когда случайно повстречаем взгляд этот пристальный, что в ветках, в упор мигая, копошится. Душа живет в таких же редких ветвях – и выпорхнуть боится. 24.02.2000 «Мой кухонной утвари дом…» Мой кухонной утвари дом и комнаты честного хлама! Уж мебель – сдвигая с трудом — ни в сказке сказать, ни пером — и та непременно упряма. Трехстворчатой мути окно. И лаковый облик толстянки не полит дня три, и давно вода пересохла в жестянке кошачьей (пройдоха, попьет из раковины на кухне). Не то что упадок, но вот — вот, кажется, все это рухнет. И как ни старается глаз тряпья обезвреживать пряди, порядок привычный он раз возводит по нескольку на день. Затем и лелеешь их спесь — вещей, остановленных взглядом. Что мебель?! Ты сам-то не здесь — лишь чуть отвернешься – а рядом. 04.02.2001 |
