«Напьемся в дым, закусим снегом…» Напьемся в дым, закусим снегом и, протрезвев, сойдем с ума, чтоб по утрам заняться бегом трусцой – подумаешь, зима. Но только это все пустое: молодцеватый парадиз. Честнее – на карачках стоя, и лучше – если мордой вниз: в слезах, в сугроб. Губа до крови разодрана, песок в зубах. Теперь ни водки, ни любови. Херово так, что просто «ах» не выдохнуть. И жизни жалко, как расфуфыренную б… Я помню, кто я. Жарко, жарко. И не хотелось умирать. 2002 «Стеклянную емкость вливаешь…» Стеклянную емкость вливаешь откашлявшись куришь табак и то не всегда понимаешь что что-то случилось не так что в выстланном этом устое обидой уже не одной не счастья скорее достоин изгнанья и смерти самой что тщетную птичью квартиру насквозь проницаешь почти лишь книги стоят по ранжиру любую из них перечти свисает кусками известка розетка им кажет кишки а сам он из грубого воска и в горле слова вопреки и что там да как-нибудь все же потом не сегодня уйди а красное бьется под кожей и булькает в мертвой груди 2004 «Не помню, с кем сидел в обнимку…» Не помню, с кем сидел в обнимку, как в рот вливалася отрава. И все казалося с овчинку мне небо – так же кучеряво. И в общем как-то бесполезно пытаться встать и выйти вон. Другие песни и «железо»: CD, а не магнитофон. И этот воздух бездыханный сомкнулся где-то надо мной — деревооловостеклянный. Еще, пожалуй, по одной… Из этой тяжести недоброй кусков на звезды натолочь уже попробовать не пробуй — а лучше рифму приурочь, чтоб здесь сошлось стихотворенье — где грустно, глупо, горячо. Я помню каждое мгновенье и за него отдам отчет. 2003 «Бывало, я порой незрячей…» Бывало, я порой незрячей тащился восвояси прочь и пробовал губой горячей на вкус увесистую ночь, — но и тогда, не вовсе трезвый, с какой-то дурой на плече, я улыбался бесполезной улыбкой радости вообще. Фосфоресцировали фары летящих изредка авто. И я – не молодой, не старый и, в сущности, совсем никто — был счастлив так, как только может быть счастлив всякий человек. И другом редкий был прохожий, и эта женщина – навек! И льнул язык к моей гортани, горело горло, как в аду, и я, почти смертельно ранен, твердил себе: не упаду! О том не может быть и речи! — и падал, и опять вставал. Я полюбил такие плечи! такие губы целовал, такую музыку услышал, что никогда, нигде, никак не заглушить её! – и вышел за этой музыкой во мрак. 08.07.2013 «Я вышел ночью на мороз…»
Я вышел ночью на мороз один из лиственного сруба. Трещал стволами ломонос. Стояли снизанные грубо иглой сосновой три звезды, четыре, пять – и так без счета. В ведре барахтались воды куски промерзлые. И что-то мешало спать, искрясь в ночном хрустальном воздухе дремучем. Я обошел снаружи дом. Похрустывали ломко сучья. Мерцал окурок в тишине неописуемого сада. Не надо помнить обо мне и забывать уже не надо. Когда-нибудь и я про ту, про эту жизнь свою узнаю: как выглядит она отту — да, теплая еще, живая — когда над нею, как врачи, все в белом, ангелы с трубою… И на щеке моей почти слеза становится звездою. 2002 «На третий выкарабкиваюсь я…» На третий выкарабкиваюсь я, и кажется, что тащишься гурьбою с самим собой. И собственным дыха– нием захлебываюсь я перед Тобою. Стучит в ушах. Архангелов размах мерещится цветными плавниками. И падает куда-то в пах и ухает почти в гортани – камень. Теперь – куда? Осевшее нутро. Смеркается. По-мартовски рассыпчат, как черный снег, язык во рту. И то, что я и есть, что из меня же вычтет в халате белом человек – к стене — тупым ланцетом – потно прислонилось — и грубым швом заштопает – и не пока еще оно остановилось. 2002 |
