Изогнутая лестница, синие стены с несколькими слоями мерзкой краски, которая блестит даже в таком тусклом свете. Я тяжело дышу, взбираясь на два лестничных пролета. Даты, совпадающие с тем временем, когда здесь жила Альбион. Ее дверь тоже защищена паролем, но прежде чем я ввожу код, отодвигается задвижка и падает цепочка. Девушка-азиатка открывает дверь. Похоже, она одевается для вечеринки – ее зеленое платье расстегнуто на спине. Она придерживает платье на груди, но то почти ничего не прикрывает. Она симпатичная, и я пытаюсь что-нибудь сказать. Она смотрит на меня так, словно ожидала увидеть кого-то другого.

– Простите, – говорю я, не подумав.

– Джон Доминик Блэкстон, – откликается она. – «Фокал нетворкс».

– Что?

Она улыбается. Ее профиль совершенно пуст.

– Вы живете в Коламбия-Хайтс в Вашингтоне, в муниципальном доме, квартира Р-17. Это временный адрес, раньше вы жили в Питтсбурге и Вирджинии. Муж Терезы-Мари Блэкстон. Детей нет.

– Простите?

– Вам здесь не рады, – говорит она, закрывая дверь.

Я ввожу код доступа, и дверь открывается, но теперь внутри пусто. Это маленькая квартирка всего с одной спальней, в углу встроенная кухня. Полы из светлого дерева. Стены неопределенно бежевого оттенка, даже светильники покрашены. В квартире нет мебели. Нет и девушки. Полная пустота.

– Эй?

Мой голос раскатывается эхом по пустой комнате.

– Это был сон? – спрашивает Тимоти.

– Частично, но я точно не знаю, что именно было подлинным.

В отличие от офиса Симки, кабинет Тимоти загроможден пластиковыми коробками с вываливающимися из них документами, на полках стоят криминальные романы в мягких обложках и справочники в кожаных, девятый выпуск руководства по диагностике психических заболеваний в нескольких томах, словари. Его стол чист, там лишь блокнот, ручка и Библия в кожаном переплете. Кресла сделаны в середине прошлого века и расставлены у стола как для собрания.

– Хочешь кофе? Чего-нибудь покрепче?

– Я бы с удовольствием выпил кофе.

– Боюсь, беседа в качестве терапии будет контрпродуктивной, – говорит Тимоти. – Меня вдохновляют улучшения, которых ты добился за такой короткий промежуток времени, с системой помощи и контролируемым погружением, без наркотиков. Доминик, я не хочу, чтобы ты считал себя больным, человеком, которому необходимо разговаривать с психотерапевтом. Такая самооценка может создать проблемы. Ты способен стать другим. Доминик, ты здоров.

Это вопрос самооценки, так он говорит. Если я считаю себя больным, то буду больным. А если здоровым, то и выздоровлю. Тимоти верит в позитивное мышление – что физическое здоровье следует за верой в физическое здоровье, а сила духа лечит тело. Он осторожно называет свою систему «силой молитвы», но цитирует статьи и результаты клинических экспериментов, утверждающих, что Бог эффективнее способствует выздоровлению, чем лекарственные средства. Каким ты себя считаешь? – задает вопрос он. Ты хочешь быть больным? Или здоровым? Какой ты?

– Когда ты начал работать в Архиве? – спрашивает он. – Тебя всегда интересовала такого рода работа?

– После Питтсбурга я подумывал окончить аспирантуру. Все были готовы принять переживших Питтсбург, легко было перевестись. Я выбрал университет Вирджинии и переехал в Шарлотсвилл. Изучал Климта, Шницлера и Фрейда.

– Но так и не доучился?

– Нет.

– Почему же ты бросил?

– Почему? – Я задумываюсь. – По правде говоря, я давным-давно бросил попытки в этом разобраться. И, кажется, даже знаю точный момент, когда бросил эти попытки, – на втором году учебы в университете Карнеги-Меллона, когда я представлял работу о Лакане. «Переменчивая природа желания». Я показывал картины Эгона Шиле[10], кое-какие почти порнографические материалы и перед всей аудиторией разглагольствовал на тему женской мастурбации. Я стал считать себя кем-то вроде интеллектуального провокатора факультета.

– Ты прямо съежился, – отмечает Тимоти.

– Я до сих пор чувствую неловкость, прошло столько лет, а я до сих пор чувствую неловкость. Я тогда носил котелок на голове. Можешь себе представить? Так вот, тогда в аудитории была одна девушка, бывшая балерина, настоящая профессиональная танцовщица, но она бросила это занятие ради французов. После моего выступления по Лакану она окликнула меня около университета. Помню, она была в клетчатом платье. Она призналась, как потрясена тем, что я упомянул Шиле, это ее любимый художник. Сказала, что занимается теми же проблемами и хотела бы поподробней со мной поговорить. Она пригласила меня на ужин к себе домой. Сказала, что отлично готовит и купила полный каталог работ Шиле с репродукциями его картин, но не знает больше никого, кто сумел бы оценить его по достоинству. Честно говоря, я был в ужасе. На занятиях она всегда меня смущала, потому что, похоже, понимала всю литературу, которую мы проходили. Мне казалось, что я не продержусь с ней и пяти минут, как станет понятно, что я самозванец. Я прочитал о Лакане лишь несколько статей и больше ничего о нем не знал. Деррида[11] был для меня совершенно непонятен. Я не мог разобраться в Бурдьё[12]. Даже имена произносил неправильно.

А Фуко[13] и вовсе не потрудился прочитать. Верхние пуговицы ее платья были расстегнуты, так что виднелся край лифчика – черного и кружевного. Я представил ее квартиру, кучу книг по философии, которые она наверняка прочитала, представил, как сижу рядом с ней, разглядывая Шиле в разложенной у нее на коленях книге, и это меня пугало. Она играла со мной в очень взрослую игру. Она была очень привлекательна, пугающе привлекательна. После того дня, изучая Фрейда и Шницлера, я чувствовал себя позером. Шиле, бог ты мой! Я не принял ее приглашение. И перестал носить котелок.

– Это было до Терезы?

– О да, Тереза никогда бы… если бы я носил тот котелок. Ко времени знакомства с Терезой я уже забросил эти глупости. Уже поговорил со своим куратором и переключился на американский модернизм двадцатого века. Уоллес Стивенс. Томас Эллиот. Честно говоря, мне больше хотелось получить диплом по литературе, я даже подумывал сменить факультет. Я уже открыл издательство «Слияние» и серию современной поэзии. Публикация стихов всегда была моей подлинной страстью, мне хотелось опекать выпуск поэтических сборников. Я начал ходить на занятия по компьютерам на факультете естественных наук, научился программировать, чтобы увеличить долю электронных книг. Пробовал писать стихи. Это было странное чувство… Если я читал, скажем, стихи Филипа Ларкина, меня захватывала красота строчек, настолько его стихи превосходны и правдивы. Но если я сам писал эту строчку, ту же самую строчку, меня тошнило от вида собственного почерка, а слова казались верхом глупости. Больше я стихов не писал.

– Это слабость, – говорит Тимоти.

– Возможно, – признаю я. – Я разочаровался в Вирджинском университете, стоило мне туда прийти. Я не ходил на занятия. Не занимался исследованиями. Лишь покупал подержанные книги и складывал их вместе с газетами, запершись в квартире. Я был… не на грани самоубийства, это неверное слово. Как-то на занятиях по «Декамерону» я был не в себе, и преподавательница, видимо, заметила, что я вот-вот войду в пике. Она пригласила меня на кофе, и я рассказал, насколько несчастен. Она решила, что мне стоит выйти за рамки студенческой жизни – может, поработать пару лет, а потом вернуться. Я ответил, что это звучит неплохо, но я просто не знаю, чем заняться. Ее кузен был владельцем исследовательской фирмы в Вашингтоне, и она посчитала, что слабые навыки программирования делают меня подходящим для этой работы. Она устроила мне собеседование. Не с самим ее кузеном. Работа на низшей должности в «Куценич групп».