Я здесь…

Квартира номер двести восемь.

Дом в георгианском стиле.

Тюлевые занавески, турецкий ковер, кремовые стены, приобретшие чайный оттенок от сигаретного дыма предыдущих жильцов. Наша квартира. Я здесь… Прокручиваю лица предыдущих жильцов, пока не добираюсь до наших. Блэкстон, Джон Доминик и Тереза-Мари. Я открываю ключом несуществующий замок. Ощущаю пальцами полированное дерево двери. В прихожей висела картина моей тети, «Белый кролик», когда-то такая обстановка считалась необычной, но теперь вошла в моду, и вот я иду по длинному, вызывающему клаустрофобию коридору, снова погружаясь в то, что потерял.

Тереза. Я вижу свою жену, ее фигура светится по контуру, так она запечатлелась в видеозаписи, когда мои глазные линзы были еще новыми и я не знал, как ими правильно пользоваться и настроить световые фильтры.

Тереза… Тереза, боже мой, Тереза…

Я целую ее, но в то мгновение, когда я к ней прикасаюсь, она перестает быть собой и превращается в образ из виртуальной реальности, не более. Я слишком хорошо помню Терезу, и мой дешевый плеер не справляется. Помню ее пушистые волосы, дыхание, щекотку, когда она целует мои уши. Будь у меня больше денег, дизайнеры сделали бы иллюзию полнее с помощью моих чувственных воспоминаний, но мне пришлось выбирать из каталога готовых изделий, перебирать манекены в их студии, прежде чем я остановился на модели, больше всего похожей на мою жену. Прикасаться к этому телу – почти как прикасаться к жене, но не совсем, скорее, это как фантазировать о жене, обнимая другую женщину, очень похожую. Я делаю шаг назад и смотрю на женщину, которую только что целовал, и Тереза возвращается в зону фокуса. Она стоит в прихожей, в дымке яркого света. Это она, это она…

– Это камера? – спрашивает она, замечая новые линзы в моих глазах.

Но тут сцена меняется. Наше первое Рождество в этой квартире, в гостиной стоит елка, сверкающая гирлянда отражается на полу и отбрасывает на нас тусклый белый свет. Я целую Терезу и чувствую тепло ее тела. Обнимаю и вдыхаю аромат ее волос, точнее, почти ее волос, запатентованный запах шампуня «Авино», и обнимаю почти ее тело. Я сминаю упаковочную бумагу в комок и бросаю в мусорное ведро. Звенят елочные украшения, когда я прикасаюсь к еловой лапе. Деревянный пол скрипит под моими шагами. Тереза открывает мой подарок, виниловую пластинку Нины Симон. Я помню, как она обрадовалась и сказала, что так хотела иметь этот альбом, даже чуть не купила на днях. Она ставит первую песню, и квартира наполняется звуками Lilac Wine.

В разгар зимы мы ужинали в чайной «Спайс айленд». Окленд укрылся одеялом снега, на голых деревьях еще горят праздничные гирлянды. Сумрак ресторана пронзают огни свечей. Нам подают тайский чай со льдом и самосы с овощными роллами на маленьких тарелочках. Тереза в бежевой юбке и кожаных сапогах, поверх футболки с вышитыми каллами – фиолетовый кардиган. Новый слой – воск и пламя. Новый слой – запах карри с базиликом. В глазах Терезы отражаются свечи.

Сейчас она произнесет: «Я должна кое-что тебе сказать».

– Я должна кое-что тебе сказать, – говорит она.

– Не хочешь вина?

– Я люблю тебя, – говорит она. – И рада, что сегодня вечером мы здесь.

Она скажет мне, что была у врача: «Я решила, что подхватила грипп».

– Утром я решила, что подхватила грипп, – говорит она.

И ей сделали анализ крови, сообщит она.

– Доминик, у нас будет девочка, – говорит она. – Мне сделали улучшенный аминокислотный анализ, и оказалось, что у нас будет девочка.

– Ох, да это же чудесно!

Мы едем домой, идет снег, мы шлепаем по слякоти. Я в полном восторге и думаю только о будущей дочери, о новом шансе, пытаясь не вспоминать, что раньше мы уже были разочарованы, когда внезапно у Терезы начались месячные. После выкидыша мы много раз пытались, но что-то было не так, с нами что-то не так, мы не сможем иметь биологических детей. И вот вдруг – дочь. Моя дочь. Тереза описывает одежду для новорожденных, которую видела в универмаге, вспоминает о розовом детском велосипеде, еще хранящемся в подвале у ее родителей.

Мы в самом деле счастливы – там, в Архиве, мы счастливы, но я помню, как мы изо всех сил пытались быть счастливыми, отбросить зародившиеся опасения, стараясь не думать о возможном выкидыше, а просто радоваться, как в первый раз. Новый слой. Ледяная вода от талого снега промочила ботинки. Новый слой. Скрип шин и мокрый асфальт. Огни в окнах на верхнем этаже. Ее мягкое тело в нашей спальне, Тереза снимает кардиган и майку, а я обнимаю ее, целую в плечо. Только бы это не кончалось. Но это всегда кончается.

Мои полчаса в метросети истекли. Начинка хлюпает и автоматически подключается к городскому вай-фаю, но сигнал слишком рваный для загрузки Города. На периферии зрения мигает сообщение с домашнего телефона Тимоти – он назначил встречу с Уэйверли.

– Я приду, – отвечаю я. – Передай ему, что я приду.

Пока я был в Городе, в автобус зашли другие пассажиры – возвращаются домой после работы служащие или студенты, допоздна засидевшиеся в библиотеке. Они стоят в проходе, на приличном расстоянии от меня. Я отвечаю на сообщение Твигги с просьбой порекомендовать поэзию – предлагаю ей найти «Уробороса» Адельмо Саломара – одного из моих любимых авторов, чилийского поэта. Автобус проезжает по авеню Нью-Йорк мимо ночного клуба «Шерсть», который оцеплен полицией. Все пассажиры с любопытством вытягивают шеи. У полицейских машин кучкуются посетители клуба, по лицам девушек течет тушь, так что даже губы почернели. Что случилось?

Я ищу новости в вашингтонской газете, но в стримах мелькает лишь реклама следующей серии четвертого сезона «Только один шанс», а женщины среднего возраста из «Домашней прислуги» мастурбируют на камеру. В окно я вижу, как вооруженный до зубов коп уводит парнишку с пирсингом на бровях и губе. Его подружка – в коротеньких джинсовых шортах и маечке из сетки, синие волосы заплетены в дреды, разлетающиеся на ветру. Что происходит? Я довольно долго смотрю на профиль парня и пролистываю ленту его «Твиттера», он зовет себя @MimiStarchild. Там написано: Тело в ванной, Джоанна. Я ее нашел.

Там же кошмарная фотография – жертва раздета, лодыжки связаны клочками ее же платья. Блондинка, но лицо изуродовано. Она наклонилась над раковиной, руки привязаны к трубам, грудь плещется в воде. «О господи», – говорю я и закрываю твиттер, но «Вашингтон пост» уже подхватила историю, и «Только один шанс» сменяется в главных новостях на заголовок: «Джоанна Криц, студентка университета Джорджа Мейсона, найдена мертвой в ночном клубе «Шерсть». После того как таблоид взломал ее профиль, ее фото наводняют все каналы.

Эффектная девушка, студентка архитектурного факультета. Боже ты мой! «Вашингтон пост» показывает 3D-модели ее школьных проектов, здания, которые она спроектировала. Мелькают фото ее высоких школьных оценок, фото с семьей на День благодарения, и я просматриваю историю ее жизни – тексты ее сообщений приятелям, найденные Пауком, селфи в обнаженном виде перед зеркалом, пьяный поцелуй с подружкой, пока их подбадривают зрители. Через несколько минут все новостные ленты интересуются только тем, была ли Джоанна Криц изнасилована или замучена, ее свели лишь к тегу, по которому можно кликнуть. Я выхожу из автобуса, все стримы заполнены Джоанной Криц. Ловлю такси и плюхаюсь на заднее сиденье. Я хочу только одного – добраться домой.

Через несколько минут родители убитой выступают в «Звезде криминальной сцены», они горюют, но рады возможности поделиться с миром красотой дочери и получить свои комиссионные. Во всех стримах в трендах – Криц, обсуждают внешность покойной – лошадиная челюсть, но сиськи что надо, – по фотографиям с места преступления судят о ее привлекательности. Я вхожу в квартиру и оказываюсь вне зоны доступа публичного вай-фая. В квартире полная тишина, и я могу заполнить ее лишь рыданиями.

Вашингтон в конце ноября. Золотистый день, вечером снова предсказывают дождь со снегом. Солнечный свет пятнает Потомак, в центре города снуют толпы туристов. Мы сидим за уличным столиком в Café du Parc, рядом с отелем «Интерконтиненталь». Все вокруг окрашено в осенние тона, алый и медь – фасады правительственных зданий, вишнево-красные двухэтажные автобусы для туристов, оставшиеся в парке листья.