И все они залились смехом, пока напряжение между мной и им росло тысячекратно. Я выдавил из себя приторный смешок, прежде чем перекинуться через стол, хватая бугая за ворот рубашки и притягивая ближе. От него несло потом и безысходностью, разложением мозга внутри его крохотной головы.

— Не говори о его заднице в моем присутствии, — я попытался улыбнуться, но вышло подобие оскала. Во всей столовой стало излишне тихо, и я огляделся вокруг. Очевидно, все считали меня еще большим психом, чем раньше.

— Ты собираешься мне указывать, Стайлс? — прошипел он в ответ, но свисток надзирателя охладил нас, заставляя отскочить обратно на свои места. Луи прожигал дыру в моей голове, когда я сел на место.

— Стайлс, Клигман, без глупостей, — предупредили нас. И я заметил в надзирателе лицо того, с кем обычно спал Найл.

— Все отлично, Зейн. Никаких проблем.

***

Белая ткань прилетела мне в лицо, стоило развернуться от зеркала.

— Какого хрена ты устроил, — голубые глаза горели злобой. Луи будто возвышался надо мной посредством своего гнева, но на деле все так же оставался маленьким и беззащитным, как тогда передо мной на полу.

Я усмехнулся, чем еще больше вывел его из себя. Он прижал меня к стене, и пальцы его впились мне в горло.

— В чем дело, детка?

— Ебаный платок, вот в чем дело!

— Я же сказал тебе, что теперь ты делаешь всё, что я тебе скажу.

— Мы так не договаривались!

— А как мы договаривались? М?

Он замялся, не уверенный в том, что собирался сказать.

— Что ты сделаешь, что тебе надо, и отвалишь, — выплюнул он.

— О. Так ты на это надеялся. Но я же сказал «вплоть до моего выхода». Нужно быть внимательнее, Луи, — я улыбнулся, и его пальцы на моем горле сжались еще сильнее. Не то, чтобы мне сильно не хватало воздуха, просто я не собирался давать слабину перед ним.

— Что мешает мне задушить тебя прямо сейчас?

— То, что ты не сможешь этого сделать.

Мои слова дали ему под дых. Он одернул руку, принимая поражение. Не могу объяснить это, но я чувствовал, знал, что он ничего не сможет сделать. Возможно, отчасти я даже думал о том, что он не убивал свою мать. Или был просто под слишком сильным действием наркотиков.

Найл как-то раз назвал его безобидным, но слишком мутным. Он и правда таким был. Не сказать, что безобидным. Но безобидным в формате этого места.

Здесь были парни, которые без лишних вопросов голыми руками разорвали бы тебе рот на две части. Были те, что могли заколоть тебя во сне. Но Луи был из тех, что будут просто делать вид, что способны на такое.

Когда он отшатнулся от меня, я почувствовал желание вернуть его ближе и поменял наши положения. Он не боялся смотреть мне в глаза, но, готов поспорить, он боялся того, что я мог бы сделать. Но вместо всех вариантов, я просто соединил наши губы.

***

Он был безразличен во всем, что не касалось его семьи. Это я понял спустя пару недель.

Все это время я был рядом. Мы проводили минуты молчания во время прогулок, на публику я сжимал его бедра в столовой, и обычно мы всегда без стеснения трахались в душевой.

Обычно нас ловили. Но, в конце концов, это мужская тюрьма. И максимум, что нам за это было — дополнительные часы отработки.

Он все так же уходил пять дней в неделю к начальнику тюрьмы и за это получал некоторые поблажки. И я, соответственно, тоже.

В тюрьме не было человека, не знающего о том, что Луи принадлежит мне.

Иногда он опять ловил меня за тем, что я оттираю рисунок — но никогда ничего не говорил и не спрашивал, его дело было — молчать и подчиняться.

И меня все более чем устраивало.

Кроме того факта, что Луи никогда не возбуждался.

Каждый раз, когда я делал что-нибудь, он оставался таким же безучастным в сексуальном плане, хотя всякий раз, когда я целовал его, он все более охотно отвечал.

Это не задевало мою гордость, скорее побуждало любопытство и обеспокоенность. Я прижимал его в безлюдных углах, у оградительной сетки во время прогулок, прижимался сам, оставляя поцелуи на его шее, дрожащей челюсти, жаждущих губах. Я изголодался по поцелуям, хотя сам этого не знал. Но теперь был Луи, и мне хотелось поцелуев. Мне хотелось надежды, мне хотелось притуплять боль, каждый раз, когда я срывал редкие стоны с его губ. И все же он никогда не был возбужден.

Я думал о том, что был с ним излишне груб и резок, хотя мне казалось, что ему нравилось, когда я делаю так. Но однажды мы снова задержались после душа, и я спустился поцелуями к его животу, проводя языком по мокрому телу, вниз, по блядской дорожке волос, и члену. И он не испытывал желания.

Я брал его грубо, брал его нежно, чувственно, произносил грязные слова, от которых он краснел, но всякий раз было одно и то же.

Все было так до того раза, пока мне не надоело.

Я был на грани того, чтобы хотеть его желания.

***

Я не спал с Луи около месяца. Мы не разговаривали, не пересекались взглядами. Джексон и другие парни подшучивали по этому поводу, пытались подбиться к Луи, но я избил одного из них. Просто, чтобы держать лицо, потому что на Луи мне было плевать.

Так я думал.

Было время завтрака, когда Найл, покрасневший и счастливый, вбежал в столовую и плюхнулся за стол, хватаясь руками за мои запястья и встряхивая — а обычно он никогда не касался меня без повода.

— Гарри, мне официально сократили срок!

Он счастливо улыбнулся. Найл сидел тут дольше меня, и он отсидел больше половины, и вот теперь, его ходатайство приняли.

— Отлично, лепрекон, возвращаешься обратно на радугу. Боюсь, Зейн будет скучать.

Незадолго до этого, я заметил на теле Найла новую татуировку.

Он смущенно отвел взгляд, и тогда я впервые за месяц поймал на себе внимание Луи.

***

С Найлом все прощались долго. Ему устроили небольшую вечеринку в столовой, и я достал для него шоколадный батончик — прощальный подарок, хоть и таких батончиков в ближайшее время у него будет целая куча.

Найла все любили (в основном), а тот всегда хорошо относился к остальным, поэтому, когда он со своими вещами покидал наше крыло, я невольно чертыхнулся. Я уже скучал по нему, и разговаривать мне больше было не с кем.

После его выхода я слонялся словно неприкаянный, не сидел ни с кем и не вливался в компании. Иногда я снова смотрел на Луи, возмещая отсутствие хоть каких-то разговоров наблюдением за ним. А потом кто-то устроил эту чертову драку.

Обычно они всегда начинаются одинаково — кто-то ляпнет ерунду, другой подхватит, все посмеются, а потом их разнимают надзиратели, и дай Бог, чтобы ни у кого в глазу не оказалось вилки, иначе мы всё будем есть ложками.

Я помню только, что каша на вкус была отвратительной, и позади меня кто-то выругался матом, а потом был треск упавшего стула, и после размазанная по полу кровь Луи и разбитый нос его соседа по камере.

Они оба провели день в больничном крыле, и я не задавался вопросом, что там у них произошло. Все еще считали, что Луи моя сучка, но меня это не особенно волновало. По крайне мере, до тех пор, пока перед отбоем дверь моей камеры не открылась, и Зейн не впихнул потрепанного Томлинсона с грудой вещей в руках.

— Зейн, что за херня?

— Начальник тюрьмы дал приказ их расселить. Чуть не поубивали друг друга, придурки, — выплюнул он, захлопывая дверь обратно.

Луи не обратил на меня никакого внимания, просто кидая своё барахло на верхнюю койку, которую только недавно освободил Найл.

Еще недавно все это могло быть слишком идеальным стечением обстоятельств, но теперь Луи раздражал меня, и у меня не было никакого желания в его присутствии.

***

Я ведь упоминал, что Луи не было дело ни до чего, кроме его семьи.

Над кроватью он прикрепил их фото: три смеющиеся девочки, он и мужчина с женщиной, очевидно, его родители. Иногда мне казалось, он что-то произносит, будто разговаривает с ними, не знаю, во сне или при бодрствовании.

По ночам он обычно просыпался раза по два, тяжело дышал, ворочался полчаса, а потом снова засыпал, и так на пару часов, пока не проснется вновь. Иногда я слышал его шепот, но не мог разобрать слов.