Возможно, его разум был сплошной грязевой кучей, но его чертово сердце было чистым.

Я испытывал разлагающее меня чувство — я хотел узнать почему.

Почему он был таким, когда никто уже таким не был?

Его звали Луи.

Л — у — и.

Я шептал это имя перед сном неизвестно зачем. Пытаясь понять, есть ли аналогия между этими буквами и тем, что он представлял собой.

Луи Уильям Томлинсон сидел за убийство по неосторожности.

Говорили, что он застрелил свою мать в порыве гнева. Копы взяли его прямо в их шикарном семейном доме — он был в смокинге и держал пистолет окровавленными руками. Они нашли в его теле наркотики, но это срок ему не скосило. Пару месяцев он пролежал в клинике, а потом его осудили, и его отец остался один с тремя дочерьми.

Луи, было, кажется, двадцать четыре (на самом деле двадцать три), но на тот момент я его возраста не знал. Всё, что я знал — это байки охранников, которые подслушал Найл. Они часто заставали Луи, подловленного толпой бугаев, но даже если его кто-то и изнасиловал, я об этом не слышал.

Могло показаться, что я слишком много думал о нем, но это было не так. Просто в тюрьме не особо чем можно заняться, и чтобы отвлечься от бесконтрольной рефлексии, лучше уж думать о ком-то еще. У кого-то были родные, о которых они вспоминали каждую секунду, у кого-то неоплаченные долги, которые они сполна собирались отдать на свободе. У меня был Луи.

Я не хотел подходить к нему, заговаривать с ним, знать его. Я хотел лишь думать о том, как свободно его сердце, как ему не приходится мучиться от ядовитой влюбленности. Мне нравилось представлять, почему он никогда не влюблялся. Возможно ли, что он ненавидел все это так же сильно, как и я?

Ответ на этот вопрос я узнал ближе к осени. Луи уже несколько месяцев провел в нашей тюрьме. От него, наконец, отстали, и он держался все чаще возле парней из блока В и А. Иногда начальник тюрьмы вызывал его к себе и он, возможно, делал для него какую-то работу, потому что с нами на отработки он ходил редко.

Это не удивительно, большинство здесь из низшей, максимум, из средней прослойки. Никто из нас не ездил в школу на тачке за сотни тысяч фунтов, ни у кого в доме не было батальона слуг, и лишь некоторые здесь закончили колледж. Луи же учился в Королевском университете Лондона, успешно закончил его и, вероятно, стал бы кем-то получше, чем «парнем с судимостью».

Но он не стал.

Иногда я ловил его взгляд во время прогулок, когда Найл развлекался игрой в баскетбол, а я ждал его возвращения на лавке с каким-нибудь дешевым романом в руках. Он смотрел на меня не более заинтересованно, чем на других заключенных, но мне казалось, что мы понимаем друг друга.

Однажды Найл пропустил обед из-за вывихнутой лодыжки, и провел утро и день в больничном крыле. Тогда, я помню, возле меня кто-то сел. И впервые за все долгое время я узнал голос Луи.

— Прекрати на меня пялиться.

Это все, что он сказал в тот день.

***

Видимо, я правда не замечал, что смотрел на него слишком часто. И я правда не замечал то, что он это замечал.

Возможно, мое внимание было ему неприятно, возможно, он, как и парни из блока В, не любил, когда на него смотрят. Но мне казалось, он просто меня ненавидел.

Я убедился в этом, когда назло смотрел на него целый день. Найл странно косился на меня, но ничего не говорил, и ничего, казалось, не изменилось. Зато после, за двадцать минут до отбоя, когда я в очередной раз драил следы на моем теле, к горлу мне приставили натянутую проволоку. Она еле ощутимо надавливала мне на кожу, зато затылок мой сзади обожгло чужое дыхание.

— Я сказал тебе не пялиться.

Он произнес это словно заученно. Так, будто ему нужно было так сказать. Нужно было так поступить. Я не психолог, и я не берусь проводить над ним психоанализ, но я был почти уверен, что он не хотел этого делать.

— Я не пялюсь, — улыбнулся я. — Лишь любуюсь.

Удивительная черта всех мужчин в тюрьме — ненавидеть гомосексуальность как явление, но наслаждаться гомосексуальным сексом в стенах этого места.

Луи рыкнул и толкнул меня, отчего я не удержался и упал вперед, выставив руки и облокотившись на них. Хорошо, что я сидел на коленях, и толчок не был слишком сильным.

Проволоку с моей шеи он уже убрал, и сам смылся сразу же. Но я сидел и обвивал пальцами невидимый след на теле оставленный железкой и его дыханием.

***

Я по природе был не очень влюбчивым.

Возможно, мне просто никто не нравился настолько сильно, чтобы на моем теле нарисовалась отметка, а возможно, я просто был не готов пережить такого рода чувство.

Когда мне исполнилось двадцать два, я переехал в Лондон из нашего маленького городка. Я только-только закончил местный колледж и благодаря двум работам на полставки накопил денег на первое время.

Я снял комнату на окраине и устроился барменом в один из клубов. Там я и встретил Ника.

Он был старше меня, одетый в дорогой дизайнерский костюм и с запахом сексуальности и многообещающего будущего. Я не знаю, как так вышло, что я влюбился. Я просто был молод, и я все еще носил глупые рубашки, в которых выглядел мило. А Ник был обворожительным, уверенным, и заботился обо мне. У него была грациозная походка и непробиваемое сердце.

В день, когда на мне появилась тату с его рукой, он набил ответную татуировку, и лишь спустя два года, когда мне зачитали приговор на суде, я узнал, что тату была фальшивкой. Он просто сделал её сам. Он никогда не любил меня.

Ник занимался недвижимостью, а еще торговал наркотиками в самых престижных клубах. Второе, обычно, помогало ему в первом.

Он купил нам дом почти в самом центре. Подарил мне пса по имени Коут* и постоянно тыкал мне в грудь своими вытянутыми двумя пальцами, похожими на пистолет, повторяя «я поймал тебя, детка. Сдавайся». После этого он звонко смеялся и целовал меня, а иногда и трахал, пока я не терял голову от звуков его голоса и действия его запаха.

А потом пришла полиция.

Они накрыли его «бизнес номер два», но он удачно откупился от них, однако меня они связали по полной. Он говорил «малыш, я что-нибудь придумаю, это ошибка», а потом, на суде, сказал, что я торговал наркотиками с тех пор, как приехал в Лондон. Что это я был тем, кто уговаривал его продолжать это делать. Он говорил, что «хотел вывести меня в лучшую жизнь. Дать мне шанс», но я упорно отказывался в пользу «любимого» занятия.

В тот день я впервые пытался вырезать свою татуировку.

***

Луи не подходил ко мне с того случая, а я не смотрел на него. Я думал о том, что, если я сам приставлю проволоку к его горлу, заставлю показать мне его нетронутое чернилами тело. Да, возможно, я псих на этот счет, но и что с того? Если бы это было возможно, я бы обменял его кожу на свою.

Я изучил «от» и «до» весь его распорядок дня. С утра мы завтракали, и он сидел за столиком у окна, иногда один, иногда с парнями. После на прогулке он обычно бывал в компании Джексона — лидера блока А. В баскетбол он никогда не играл. И не курил сигареты, которые обычно предлагал Джексон и его дружки.

На отработку он приходил примерно два раза в неделю — в остальное время был у начальника тюрьмы.

На обеде он всегда сидел с кем-то из блока В.

После я его не видел до самого ужина.

А на ужин он приходил со своим соседом.

В душ он предпочитал ходить по вечерам, в то время, когда и я. Душевые были длинными, и мы обычно были в разных концах, так что не пересекались, но иногда он задерживался и заставал мой «тайный» ритуал. Я уверен, он смеялся в душе надо мной, как и все остальные, но именно его насмешки было переживать тяжелее всего. Потому что он просто не понимал , каково это.

***

Я никогда не был сторонником таких методов. В конце концов, я жил в цивилизованном обществе, а тюрьма, хоть и была местом не самым цивилизованным, но всё же все мы здесь были людьми. Но ничего другого мне не оставалось.

Меня раздражало то, что мне было так невыносимо наблюдать за ним. Меня раздражало, что никто за все время пребывания Луи здесь так ни разу ему и не врезал. Пара синяков в самом начале не сравнятся с тем, что у Найла было сотрясение, а у меня разбита губа, три вывиха и шрам на ноге, в награду за сопротивление.