– Как ты, Аня, права! Недавно мне долго не спалось, и я включила телевизор. Смотрела фильм и злилась: одни устаревшие штампы, да еще и не к месту! Деревенский житель не станет закапывать погибшую в поле дикую птицу. Нет в нем такой сентиментальности. Из земли вышло, в землю уйдет. А вот больной или раненой поможет.

Главная героиня в фильме спала на ходу. Бедный курсант стоял под дождем, от холода зуб на зуб не попадал, а она с зонтиком вышла к нему, как городская, а потом долго искала для него полотенце и сухую одежду. Еле клешнями шевелила. Сельская жизнь учит крутиться-вертеться, быстро находить выход из ситуаций. Я не видела таких сонных чучел в деревнях.

Почему девушка стеснялась в своем доме пить чай, будто сама была в гостях? Но выйти к парню в ночной рубашке и лечь с ним в постель не побоялась. А имя Мира откуда в этой глуши? А то, что будучи беременной в пустом автобусе сидела на заднем сидении, где ее нещадно трясло, – это чья глупость? А вы бы видели, как она двумя пальчиками брала грязные ботинки молодого человека! Автор, похоже, никогда не жил в деревне и не удосужился ее досконально изучить, – искренне возмутилась Жанна.

– Я недавно ночью смотрела спектакль-балет «Сон в летнюю ночь» и недоумевала: «Это новое слово и высочайшая вкусовая и нравственная планка в искусстве? Зрители полтора часа могут смотреть эту примитивную ахинею, фантазию воспаленного мозга режиссера? Я понимаю, он на максимум использовал условность и метафору. Только трудно вычленить суть комедии великого Шекспира, если артисты всего лишь валяются в соломе и исполняют танцы, принадлежащие выдуманной эпохе. На третьем акте я выключила телевизор и не стала выяснять, кому принадлежит этот шедевр. Я слишком консервативна? Не доросла до понимания современного искусства? – на всякий случай отступила Аня, надеясь услышать мнение подруг. Но они молчали. «Значит, не видели», – решила Аня и продолжила:

– Где любовь, где жадность в постижении профессии? Торопятся, не желают образовываться? А в нас преподаватели огромный багаж знаний закладывали. И мы заглатывали его бесплатно. За что безмерно им благодарны.

– Им и Родине, – поддакнула Ане Жанна и спросила у Лены:

– Где ты «подкарауливаешь» свои сюжеты? Долго нащупываешь, потом, когда набредаешь, по уши окунаешься в него, обдумываешь, многократно перекраиваешь или все-таки пользуешься привычной добротной основой своих предшественников? Набила руку на собственных схемах? Жонглируешь ими? Идеи бродят в голове, ты мучаешься, вынашивая их, посвящая годы изучению структуры пространства героев, или они являются тебе как выплески подсознания «в пароксизме счастья-горя»?

– Схема сама выстраивается. Я пишу, как пишется, доверяя своему сердцу. Нет у меня времени для долгих раздумий, – бесцветным голосом ответила Лена, не желая «принародно» вдаваться в подробности своего писательского труда. – Но инкубационный период, конечно же, произведение обязательно проходит в голове. Иногда это вся предыдущая жизнь или ее отдельные, заслуживающие внимания периоды.

– Эх, были бы данные, я, чтоб ты знала, написала бы что-либо прекрасное, возвышенное, такое что… закачаешься! Ведь возвышенное – это как явление божества, как удар молнии или шаг в другое измерение! Ни идеологии тебе, ни политики. Подняла бы паруса фантазии и вперед! Не покушаясь ни на чей писательский авторитет, я хотела бы одарить читателей чем-то несказанно, неосязаемо ускользающим, утонченным, поразительно радостным, отрадным, светлым, но отвечающим всем требованиям литературного произведения. Чтобы оно прозвучало, нашло бы отклик в сердцах и помогало жить. Я застолбила бы за собой это «великое открытие», а потом с вежливым высокомерием отдала бы его людям – нате, пользуйтесь! Благородные помыслы?! Это была бы бомба! Или придумала бы образ космически одинокого человека, чтобы обо мне говорили: художник большого имени, огромного таланта. Не без оговорок, разумеется. Полное удовлетворение в творчестве невозможно.

А может, изобрела бы что-то фантастическое, еще не существующее, чтобы составить конкуренцию великим писателям. Допустим, придумала бы новый способ самовыражения. Искусство должно не повторять реальность, а создавать новую. Помнишь, Тарковский создал отстраненную реальность – образ зоны.

– Это сверхзадача для гениев, – тихо заметила Аня.

– И при всей нелюбви к себе, я бы даже похвалила себя, хотя посчитала бы это изобретение счастливым стечением обстоятельств. Меня всегда влекла жажда новых впечатлений, я мечтала пережить некий метафизический опыт.

– Ты думала: «Какую сказку с детства для себя выберу, ту и проживу», – насмешливо тронула Инну за живое Жанна. – Тут хотя бы понять, что такое быть человеком, что есть доля человеческая? Зачем ему такая степень уязвимости?

– Мне казалось, что в моей внешности уже заложено что-то особенное, экстравагантное, гипнотический шарм что ли, придающий загадочность и добавляющий индивидуальности. Я тогда считала, что нужно доверять всему бессознательному, иррациональному в себе. И своей манерой экстравагантно одеваться я только подчеркивала эти качества. Может, зря разуверилась? И в результате неправильного выбора произошло внутреннее обрушение моей сути, апокалипсис души.

– Все мы изгнаны из рая. А из себя, из своего собственного эго мы уходим, когда делаем что-то плохое, недостойное нас, – заметила Жанна.

– И что выводит нас к истине? – спросила Аня.

– Любовь. Мы идем, идем и вдруг понимаем, что шли не туда. Но это вопрос целой жизни. Большинство только на пороге… начинают об этом догадываться.

– Это и есть жизнь. Она не в рецепте, а в пути. В поиске, в выборе. А если человек обнаруживает, что находился в состоянии иллюзии, что на самом деле не любил?

– Мы сами превращаем любовь в прах. У нее масса переливов, оттенков. Мы грешим избыточным употреблением слов «Любовь», «Бог». А их надо слышать через тишину и недосказанность. Мы затираем их, они мельчают. В голове надо прорабатывать свой и чужой опыт, продумывать увиденное, услышанное, прочувствованное, Проговаривать всё это с близким человеком. А мы разучились мирно беседовать друг с другом. Ругаемся, ссоримся или уткнемся в телевизор, всё видим, слышим, но не вникаем. «Она взглянула на него». Как? Почему так? «Он ответил». Почему так? Какие ниточки их связывают, какие уже оборваны? Тонкость чувств и любовь ушли или во что-то преобразовались?

– Поступать так, как надо всегда очень трудно, даже когда понимаешь, что все упирается только в тебя. Иногда эта ясность возникает сразу, но удержать это понимание в себе тоже не всегда удается, – созналась Инна. – Да и близкие люди часто оказываются неблизкими. И самих себя мы не всегда принимаем, но уговариваем…

Внутренне и внешне встряхнувшись, Инна продолжила рассуждать:

– В своих книгах я бы не следовала за молвой успеха знаменитостей, а дальше всех пошла бы в своем откровении, в поисках собственного стиля и яркой манеры выражать свои мысли, нафантазировала бы себе что-то бессобытийное в привычном смысле и в то же время удивительно насыщенное, мощное. В своих фантазиях я бы на меньшее не согласилась. Это до известной степени…

Жанна вторглась в «излияния» Инны, еле слышно насмешливо пробурчав:

– И чтобы к тебе со всего света стекались писатели, а ты оказывала бы на них влияние, воздействуя силой своего таланта… И все охотились бы за твоими новинками.

– Ведь главное – это то, что есть во мне. – Голос Инны зазвучал тише, но в нем чувствовалось напряжение тщательно скрываемого крика. Ане и Лене не хотелось над ней шутить и тем более иронизировать. – Я бы приняла свой талант – этот дар небес, этот сигнал свыше, – как знамение… Это скрасило бы мою жизнь. Но хотеть и иметь возможность реализовать мечты… – сказала она уже совсем другим тоном. – И всему этому должно предшествовать… Что, занесло меня? Ладно, знаю. Шучу я.

«Какая невероятная концентрация взглядов! Какая тонкость оттенков, побуждений и мотивов! А говорила, что мужчины присвоили себе способность к системности мышления. Но для тебя, Инна, она естественна. Ты невероятно умная женщина», – насмешливо подумала Жанна.