Сказали бы вы своей жене: «Поезжай в отпуск, отдохни от меня, а я с детьми понянчусь». Я абсолютно убеждена, что не предложите. А почему же себе позволяете расслабляться, почему оправдываете себя? Я бы хотела, чтобы мой муж считал, что он женат на женщине, ближе которой у него нет, чтобы он даже не помышлял о флирте. Ох, эта моя глупая неоцененная приверженность к порядочности! – грустно проехалась я в свой адрес и улыбнулась шоферу так называемой контактной, ничего не значащей американской улыбкой – он увидел ее в зеркале. – Ладно уж, не отвечайте. Каждый человек имеет право на личное пространство, которое не рекомендуется нарушать», – помогла я таксисту выйти из щекотливой ситуации без «ярких» эмоций. Он насупился и до конца маршрута больше не сказал ни слова. И куда его обаяние делось!

«У Ани своих приключений мало, вот она и привыкла «питаться» чужими. Сама их выискивает или провоцирует людей на откровенность. Наверное, это сделалось ее потребностью», – подумала Лена.

– Единственное средство от мужской непорядочности, – женский ум, – заявила Жанна.

– А от женской глупости?

– Мужская снисходительность, – влет ответила она Инне.

– Ты с ней знакома?

– Довелось, – не задумываясь отреагировала Жанна.

«Попала-таки птичка в силки Инниной издевки», – мысленно посочувствовала ей Лена и сказала с улыбкой, чтобы отвлечь раздосадованную Жанну:

– Как-то увидела: идет приятный мужчина лет шестидесяти пяти и так хорошо улыбается! Ну совсем как влюбленный юноша. Радостно так, искренне. Лицо сразу помолодело, просветлело. Я порадовалась за него. Часто ли такое встретишь?

– А может, он как тот таксист?

– Испортила Ленину малину, – досадливо отмахнулась от Инны Аня.

– Навстречу ему шла милая немолодая женщина с двумя внучатами, – пояснила Лена и упреждающе выставила руку ладонью вперед.

Заметив этот жест, Инна подумала:

«Фишка в том, что Ленка всю жизнь непоколебимо, упорно и с высоко поднятой головой несет в себе нравственное достоинство. Она, как и Анька, до сих пор краснеет и чувствует себя неловко, когда слышит пошлый анекдот или обнаженные подробности чьей-то личной жизни. Наверняка ее коробит наша болтовня. Ей бы раскрыться. Это многое объяснило бы девчонкам в ее поведении. Так ведь не станет. Не понимаю, с чем связана ее недоступность? Привычка скрывать свои сильные чувства, погружаясь в свой собственный мир, где ей особенно никто не нужен? Ее манера сберегать их в себе, чтобы когда-нибудь выплеснуть на бумагу так, чтобы всю душу свою на палитру? Собственно, каждая из нас – вещь в себе».

– Я вдруг вспомнила, как иногда, бывало, проснусь утром, лежу и улыбаюсь без причины. И так мне хорошо! – искренне и тепло сказала Жанна. – Я думаю, это и есть счастье.

– Со мною подобное часто случалось в студенческие годы, – мечтательно вздохнула Аня. – Студенты и преподаватели с такой любовью и заботой ко мне относились! То был мир прекрасных добрых людей. Я тогда возродилась к жизни.

– То была молодость и предвкушение счастья, – сказала Инна.

– Мне Эмма рассказывала, что любит улыбки пожилых людей, с обожанием и нежностью смотрит на старичков, которые вместе ходят в магазин, поддерживая друг друга. Ей кажется, что они всю жизнь дружно прожили. Она по-доброму им завидует и мечтает, чтобы таких пар вокруг было как можно больше.

– Впадает в иллюзию, в идеализм, – не замедлила жестко отозваться Инна. – Сейчас у этих старичков время, когда не хочется хотеть чего-то хотеть, а где гарантия, что они в молодые годы не изменяли друг другу?

– Твои слова отвратительны! – вспылила Аня.

– Я доверяю только инстинктам, – с серьезным лицом пошутила Инна.

– Я недавно ходила на концерт. Дети выступали. Вы бы видели лица пожилых людей в зале, подхватывающих пионерские и спортивные песни из своего детства. Сколько в них было ребяческого задора и счастья! Глаза сияли, морщинки разглаживались. В их позах и движениях было столько желания активно жить и радоваться! Я любовалась ими, – сказала Жанна.

– Существует ли целесообразность зла? Как можно ему поддаться? Допустим, страх может чуть ли не из любого человека сделать животное. Например, в концлагерях. Там с человека слетал тонкий слой гуманности и культуры, и он становился зверем, нелюдью. И все же человеку почему-то трудно убить человека. Он боится наказания? – спросила Аня.

– Ада в душе боится. Человек отличается от животного тем, что примеряет чужую боль на себя, и она вызывает в нем сострадание. А доброта заключается в том, что один человек пытается облегчить страдания другому, – ответила Жанна.

– А Федору нравится издеваться, и вместо сострадания у него насмешки. Значит, он хуже зверя, – сделала неожиданный вывод Аня. – И что это мы все на бедных животных валим? Человек может выбирать между добром и злом, а звери – нет. «Они живут в раю», не зная ни зла, ни добра. «Они не убивают, они едят». Это люди сознательно мучают и губят друг друга.

– У Природы все под неусыпным надзором, – сказала Жанна.

– Кроме человека. Задавать себе вопрос: убить – не убить – уже заблуждение, а может, даже грех. К этому надо прийти… И это уже жутко. Выбор – трудное дело, а иногда и страшное. Страх делает людей жалкими и мерзкими… Мой сосед в молодые годы «стучал». Не знаю, по убеждению или из страха за сына. Я его ненавидела. Нам повезло не делать этот выбор. Но никто не знает заранее, как он поведет себя под пытками. А одна моя знакомая старушка в войну в немецком штабе секретарем целый год работала. На иностранной машинке печатала, не зная языка. Как я могла ее обвинять? Я пыталась ее понять. У нее было четверо маленьких детей и еще двое племянников. И партизан рядом не было, чтобы помочь ей. Наши поезда она не взрывала, никаких злодеяний не совершала, а ее после войны преследовали, пытались расправиться, мол, заискивала, продукты на детей выпрашивала. А мне в голову приходила дурацкая мысль: «Что же вы, мужчины, герои, допустили…» Я, конечно, понимала, что не права. Я знала, что эта женщина тоже обязана была бороться, но жалела маленькую, худенькую тётеньку и ее неприкаянных, дразнимых, презираемых ребятишек. Может, потому что сама была незащищенным подростком? Я думала: «Как бы я поступила на ее месте? Позволила бы немцам растерзать своих и чужих детей? Ведь нет же. Схитрила бы, но не допустила. В концлагерях люди тоже не по желанию работали на немцев. И ее заставили. Возможно, попади она в другую ситуацию – допустим, ей было у кого-то на время спрятать детей, – эта тетя стала бы героем войны, орденоносцем».

Аня замолчала и вся как-то съежилась под давлением до сих пор неразрешенных вопросов.

«Воробышек, в каждом твоем рассказе обязательно присутствует нотка печали», – подумала Лена.

– …Почему религия внушает нам, буквально «втирает» в мозги, что рай где-то там… Рай на земле. Он в душах людей. Если бы каждый хотел строить хорошую жизнь в своей семье, в своей стране! А то некоторые гребут только под себя… Не хочется верить, что общество в принципе не может быть справедливым… Попробуй выступить против начальника. И чем это закончится? А если скажешь ему правду, да еще и прилюдно, так перекроет кислород на всю оставшуюся жизнь, куда бы ни уехала. Хоть убейте, не хочу я с этим соглашаться! Права была Ахматова, когда писала, поняв, как гадко живут люди: «…И сквозь тлетворный срам не сметь поднять глаза к высоким небесам». Тоже, наверное, мечтала о возвышении человеческой личности. Культура оберегает человека от падения? – вопросом закончила свое бестолковое «выступление» Аня.

– Знать истину – не значит жить по ней. Знания аккумулируются, а этика нет. Натура человека с веками не улучшается, не развивается по спирали. Каждое поколение как бы с нуля обзаводится нравственными нормами. Его обучать приходится. А вот какие эти учителя, зависит от многих причин… Нравственные ценности у нас с Западной Европой вроде бы почти одни и те же, да интересы разные. И себестоимость этих ценностей повсеместно не одинаковая, – усмехнулась Инна.