«Нежелание видеть не делает слепым», – зло отреагировала я на плач Эммы.

«Все мои попытки наладить отношения наталкивались на ледяное безразличие. Я чувствовала себя несчастной и полностью опустошенной, но еще не сознавала, что на руинах моей любви уже не воскресить и не взрастить прежних отношений. Не понимала, что дальше будет только хуже», – говорила Эмма задумчиво, точно загипнотизированная этой жестокой мыслью.

Она смолкла, словно нырнула в глубину своих переживаний и затерялась в мире печального воображения.

«Инна, остановись! Я изнемогаю…» – тяжело шевельнулось в голове Лены. Но звукового оформления ее мысли не получили.

«Ничего тут другого не скажешь: в разрушении семьи Федька преуспел. А ты не от мира сего, моя девочка. Ох, попадись он мне, вмиг с него сползла бы самодовольная ухмылка! Я бы пистон ему в одно место вставила… и так отфутболила… Он бы пулей от меня полетел. Я бы так его отделала всем, что под руки подвернулось, век бы меня помнил и больше никогда не посмел…» – говорила я в запале, и глаза мои наполнялись злыми холодными слезами мести.

«Перерождение возможно разве что только в тюрьме, да и то, как правило, в худшую сторону. Вот и я наконец поняла бесполезность своих усилий. А может, исчерпала свое терпение и всепрощение. Но ведь происходило же превращение некоторых наших вроде бы никудышных девчонок в достойных!»

«Там совсем другое было. Они хотели стать лучше».

«Я утвердилась в своем мнении и наконец прекратила бороться. И все у нас покатилось по заведенной Федей наезженной колее. А в голове моей, как на старой затертой пластинке, всё продолжало крутиться: «за что, за что, за что?..»

Ни разумом, ни сердцем я не понимаю, как ослабить неутихающие душевные муки, как положить конец этой пытке. Я не впадаю в прострацию, я не выхожу из нее вот уж несколько лет. Я все эти годы нахожусь в состоянии стресса. Если бы я плакала, мне было бы легче. Но у меня уже нет сил на слезы, на эти тусклые алмазы сердца. Я внутри будто вся высохла и кристаллизовалась».

«Еще бы. После того, как этот гаденыш на слезные железы будто ногами давил…»

«Я почему-то лет пять совсем не могла думать о своей беде, только страдала. Зомбированный мозг настойчиво отвергал все попытки анализа. Душила и держала в тисках обида. Во мне будто сломалась система охраны души. Боль заполонила ее до предела, и она больше ничего не вмещала. Моя любовь как зубная боль. Это не жизнь, а низвержение в ад… Наконец произошел перелом. Как сказали бы врачи, я преодолела кризис и стала осознанно делать попытки рассуждать и запрещать самой себя жалеть», – голосом усталого безразличия рассказывала мне Эмма.

«Мне Ленина бабушка говорила, что такие долговременные «столбняки» для организма бесследно не проходят. Перебарывай себя, – остерегала я Эмму. – И запомни одно жестокое правило: если виновный не наказан, то расплачивается невиновный. А я считаю, что каждый сам должен платить за свои грехи, и стараюсь в своей жизни этого придерживаться».

«Чтобы быть наказанной, не обязательно быть виновной». Это я поняла еще в детстве», – грустно усмехнулась Эмма.

«Да тут целая трагическая поэма! И кто из нас больше писатель? – сквозь дрему слушая подругу, усмехнулась Лена. – Знали бы мужчины мысли и чувства оскорбленных женщин, решающихся на невозможное!.. Еще быстрее сбегали бы от них?.. Да… неизвестно, за какой стеной и за каким забором сумасшедший дом... А мужчины грешат тем же? Они в той же степени чувствительны? Только реакции, наверное, иные, чем у женщин».

Голос Инны опять пробился в Ленино затуманенное полусном сознание.

«Федя лгал, что завязал, что шашней за ним больше не числится. А сам не мог устоять перед искушением и продолжал гулять под прикрытием работы. Но, странное дело, теперь видеть в моих глазах муку стало для него еще большим удовольствием! Да, он не только ходил налево – ему этого было мало, – он с наслаждением издевался. И не считал, что такое поведение вступает в противоречие с кодексом чести мужчины. Получается, что когда Федор таился, то еще немного стыдился, потому что в этих проявлениях он был не полностью самим собой. И только теперь… достиг «совершенства». Я заметила, чем больше он мучает близких ему людей, тем легче успокаивается… Его не трогают ни моя верность, ни моя заботливость, ни ревность».

«Может, все же у него не было понимания того, что он тебя ранит? Вдруг он подсознательно холодно жесток?» – пыталась я хоть как-то расслабить подругу.

«Как можно не понимать такие простые вещи?» – удивлялась Эмма.

«Возможно, он считал, что случай тебе не представился, чтобы изменить? Или, наоборот, рисовал в своем испорченном воображении картины твоих страстных измен. Второе даже вернее. Не понимал, что в твоем презрительном молчании было гордое удовлетворение порядочности. По себе мерил. Беда в том, что подлые поступают с порядочными, как с подлецами, а порядочные с этими гадами, как с нормальными, хорошими людьми. Вот и вся арифметика. А я тебя предупреждала, что цена свободы от негодяев – бдительность или развод».

«Этак Инна договорится до того, что Эмма стопроцентно несчастна. Глупо зацикливаться на мужчине. Просто диву даюсь ее сентиментальности, – неодобрительно оценила Лена эмоции подруги. – Эммина беда – гвоздь сегодняшней программы? Мне, конечно, понятен прицельный смысл Инниных высказываний, но не пора ли сменить повестку дня, то есть ночи? Итак припозднились. Справедливости ради надо отметить, что Инна искренне сочувствует Эмме».

– «Что сделал бы русский мужчина, узнав о неверности своей жены? Побил бы изменщицу и запил в неосознанном ожидании, что всё как-нибудь само собой образуется, рассосется», – попробовала я расслабить Эмму. Но мне это не удалось. Она усмехнулась, дав понять, что моя мысль ею понята и принята, и продолжила свою горькую исповедь.

«Что творится в Фединой темной душе? Он умеет не допускать даже мысли о своей вине, о непозволительности своей жестокости. «Я – хороший. Не верить мне – значит поставить крест на нашей любви», – патетически провозглашает он. И продолжает жить легко и радостно, словно нет людей, которых он оскорбляет, будто они обязаны мгновенно забывать все обиды, как сам он забывает о своих грехах.

В горе люди часто оказываются ближе друг к другу, чем в радости. Но в нашей семье несчастлива только я, а Федя не знает и не желает знать ни о трудностях, ни о бедах. Оберегая себя, он даже о грустном ничего слышать не хочет. Я ли болею, дети ли… он не замечает. Он существует сам по себе.

Где-то у Бунина я читала, что мужчина живет памятью. А какой памятью живет мой муж? О чем он помнит? У него же нет запросов на работу души, в ней прочно обосновался порок. Погулял – забыл, нагадил кому-то в душу – забыл. Чего проще? Вся его жизнь – беспросветная беспрерывная ложь. Всем и во всем врет. Разве это нормально?»

«А ты искала в нем породу, аристократические корни, воображала рыцарем без страха и упрека!» – не сдержалась я.

«Федора не интересует то, что уже прошло, он смотрит только вперед, – язвительно подумала Лена. – Конечно, память – это то, что мы есть. Но цепляться за прошлое, уходить в него с головой неблагоразумно. Это значит умирать вместе с ним. Старое ворошить – только жизнь себе омрачать... Но если настоящее не отличается от гадкого прошлого, чего ожидать в будущем?.. Разговорам девчонок не видно конца. Если я выживу после сегодняшней ночи, мне можно будет поставить памятник», – сказала она сама себе, осторожно вытянула онемевшие ноги и в который раз попробовала отключиться.

– Порода! О человеке, как о животном, говоришь, – неодобрительно качнула головой Жанна. – Случай мне припомнился. Катались мы в Сочи на лошадях. Внучка и говорит: «Морда у лошади неблагородная. Тяжеловес – не арабский скакун. Совсем как у людей…» А я ей: «За непривлекательной внешностью иногда скрывается добрейшая душа».