Молоко с пенкой

Я уже как-то писала про свои детские хитрости. Про то, как я прятала сосиски между банок с солёными огурцами. Вы думаете, на этом запас моих хитростей был исчерпан? Как бы не так! У меня их было ещё много. Хитрости, они ведь устроены по принципу колодца. Чем больше хитришь, тем больше хитростей остаётся в запасе.

Например, я в детстве не любила ещё молоко с пенкой. И без пенки тоже, надо признать. Я его не просто не любила, а терпеть не могла. Кто-то придумал, что молоко детям надо давать непременно кипячёное. Я не знаю, кто это придумал, зато знаю, что этот таинственный кто-то явно имел садистские наклонности. И не любил детей. И даже не просто не любил – думаю, он их ненавидел. За что он нас так ненавидел, я не знаю. И даже не догадываюсь.

Тот человек всё это придумал, а детям приходилось несладко.

Кипячёным молоком меня поили в садике, кипячёным молоком меня поили дома. Лет до пяти я его покорно пила, а когда мне исполнилось пять лет, попробовала было изменить ситуацию и устроить тихий бунт.

Как-то мама налила мне молоко в чашку, сказала всё это выпить и вышла из кухни. Я, как обычно, сидела над этим молоком с видом мученика, пока меня не посетила одна интересная мысль. Надо признать, мысль была дерзновенная. Но молоко было такое противное на вкус, что я решилась… Решилась на новое преступление.

Я прислушалась. В квартире было тихо. Мама была в комнате и занималась своими делами. Я осторожно, крадучись и постоянно оглядываясь на дверь, подошла к раковине, держа в руках чашку с молоком и вылила в неё ненавистный напиток. Я понимала, что совершаю очень плохой поступок, но меня это не остановило. Я смотрела, как молоко исчезает в сливном отверстии и мне его не было жалко. Но оно не исчезло бесследно. В раковине остались следы преступления в виде небольших молочных лужиц и пенки. Испугавшись, что меня раскроют, я быстро включила воду и замыла все следы. С пенкой пришлось повозиться подольше, но и она, наконец, исчезла туда же, куда исчезли и лужицы. На кухне неслышно появилась мама и спросила меня: что это ты делаешь? Мою чашку, – не моргнув глазом, соврала я. А молоко выпила? – спросила мама. Выпила, – без зазрения совести врала я дальше. Как говорится, не пойман – не вор! Мама мне не поверила, но ничего не сказала. Потому что в нашей семье действовала презумпция невиновности. А я уже успела уничтожить улики. Но тень подозрения всё же пала на меня. Мне больше не доверяли.

Надо сказать, я плохо продумала операцию. Надо было лучше подготовиться. Например, месяц добросовестно мыть посуду после того, как поела. Нахваливать почаще молоко. Иногда, может, даже его просить. И тогда меня могли бы не заподозрить. Провал любой операции в её недостаточной продуманности. И в слабой подготовке.

Я раньше ещё ни разу не мыла за собой посуду и никогда не проявляла подобных устремлений, и моё теперешнее «рвение» выглядело крайне подозрительно. Плюс моя патологическая нелюбовь к молоку. Мама сложила дважды два. И «намотала на ус». Но виду не подала. А я радовалась, что всё сошло с рук. И что мне не придётся больше пить молоко. Я чувствовала себя умной и ловкой.

В следующий раз я была уже не такой осторожной. Преступники часто на этом прогорают. Когда совершают повторные преступления, почему-то становятся менее осторожными.

Да и мама всё же оказалась хитрее меня. В прошлый раз она сделала вид, что поверила. Но на этот раз за мной проследила. И поймала с поличным. Тихо подкралась и вошла на кухню прямо в тот момент, когда я выливала очередную порцию молока. Как же мне было стыдно!.. До сих помню это чувство…

Самое интересное, что мне было стыдно только тогда, когда меня поймали. А когда в прошлый раз не поймали, мне стыдно не было. По-видимому, чувство стыда у меня имеет свойство иногда отключаться.

Надо признать, мама у меня кристально честный человек. И хитрить не умеет. Но меня обхитрила.

Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? (с)

Кто про что, а я всё про еду. Вы же ещё не устали про неё читать? Если устали, отдохните. Впереди ещё много. Ещё много всего.

Про одну только манную кашу у меня будет пять глав. Еда – это, вообще, бесконечный сериал. Похлеще Санта-Барбары!

Я Вас ещё не очень запугала? Если нет, то я продолжу. Запугивать.

Как Вы могли заметить, делюсь историями я только про ту еду, которую не любила. Потому что ту еду, которую я любила, я её просто ела. А когда ешь, некогда разговаривать. Когда я ем, я глух и нем. Так нам советуют всегда родители и воспитатели.

В этом рассказе речь пойдёт о манной каше и какао. Их я очень не любила. Не любить можно по-разному. Можно очень не любить. Можно не очень любить. Видите, всего два слова поменяли местами, но как сразу меняется смысл! А можно ещё просто не любить. Из всех трёх фраз про нелюбовь последняя фраза мне кажется самой равнодушной. В двух первых присутствуют больше чувств и их оттенков разной силы.

Я и испытывала и к манной каше, и к какао очень сильные чувства! Сильные чувства негативной направленности.

Моя нелюбовь к ним проистекала со времён детского садика. Подозреваю, ещё с ясельной группы. Но те свои годы я почти не помню. Помню только, что сосала свой палец. Вместо соски. Её я никогда не признавала. И всегда выплёвывала. Ну и правильно, зачем гадость всякую в рот совать? И поэтому вместо соски я использовала свою руку, как медведь лапу. Он тоже сосёт лапу, укладываясь на зиму в берлоге. Я, кстати, как и медведь, спала и сплю много. Видимо, у нас с мишкой есть всё же какие-то родственные корни.

В детском садике меня мало того, что разлучали с любимыми мамой и бабушкой, так ещё и едой мучали. Мама рассказывала, что в нашей группе было два таких страдальца, два таких мученика, два сидельца – я и ещё какой-то мальчик. И что когда она вечером за мной приходила, то видела, как почти все дети радостно выбегали навстречу родителям, быстро одевались и весело и вприпрыжку бежали домой. Все, кроме меня и того мальчика. Мы, грустные и несчастные, сидели с ним за столом над тарелками с едой. И нас поэтому воспитательница из-за стола не выпускала. В детском садике тоже действовало правило: пока не съел, из-за стола не выйдешь. Надо сказать, любви к еде это не прибавляло. И к воспитательнице тоже.

Вы представляете, как надо не любить еду, что даже такие мощные стимулы, такие как воссоединение с любимой мамой и возможность, наконец, пойти домой, не могли ускорить этот процесс, процесс насыщения витаминами и полезными микро- и макроэлементами!.. Не говоря уже о том, что возможность выйти из-за стола сама по себе уже является неплохим стимулом.

Я и тот мальчик, которого я не помню, регулярно занимались подсиживанием. Вернее, высиживанием. Темпераменты у всех разные. И кто-то берёт натиском и штурмом. Кто-то берёт напором. А кто-то измором. Вот мы с тем мальчиком пытались брать всех измором. И еду, и нашу строгую наставницу, и родителей. Пытались. Но всё было напрасно. Наша тактика не срабатывала. И не действовала. Ни на еду, ни на нашу мучите… в смысле, воспитательницу. И еда, такая мерз… в смысле, такая здоровая и полезная еда, продолжала и дальше оставаться нетронутой и медленно остывать, черстветь и покрываться коркой равнодушия. А что ещё ей оставалось делать, раз уж не смогла она зажечь в несчастных детях горячих ответных чувств? Чужое равнодушие – оно ведь тоже расхолаживает. А чужая нелюбовь замораживает. Замораживает всё то хорошее, что было вначале. Поэтому всё свежее черствеет. Всё мягкое грубеет. Горячее становится холодным. Желтеет зелёная листва. Засыхают нежные цветы. И гаснут чувства.

Так вот и каша. Черствела и застывала.

Дальше я уже не помню, как развивались события. Всё как в тумане. Память сохраняет лишь кусочки, лишь обрывки воспоминаний. Это уже потом из этих кусочков, как в мозаике, выстраиваем мы полную картину. Полную и целостную картину ушедших событий… Реставрируем, воссоздаём ход событий с привлечением уже не только памяти, но и иных составляющих нашего интеллекта.