До конца дня за помадой так никто и не пришёл.

~

Всё произошло само, глубокой ночью. Стоило только Палачу появиться меж камней, как тело химеры изменилось, приняв мгновенную трансформацию. После стольких лет и столь быстро — должно быть, она наконец-то спала, и всё происходящее было сном. Так можно было подумать.

Химера привстала и осталась стоять на задних конечностях, но тело её потекло, полилось мягким воском, вылепляя себя по-новому. Химера никого не копировала на этот раз, ни волков, ни горгулий. Но думала о Палаче, и её тело превратилось в его подобие, только сделалось моложе. Палач мог бы выглядеть так лет в шестнадцать, ха. Молодой, невинный, свежий. Никаких морщин на лице, никаких шрамов от кислоты на руках, никаких мешков под глазами от недосыпа. Палач замер внутри каменной кладки стены, словно видел — а, может, и правда видел, — с чем ему придётся столкнуться, если он сделает ещё шаг и пройдёт внутрь. Он протянул руку. Химера прижалась к камню, чтобы вдохнуть её запах.

На химере из одежды был только ошейник. Ошейник с общей цепью, на которой сидели все они, заключённые. Пальцы Палача, загрубевшие от постоянной работы с веществами — ядами? зельями? — почти царапая грубыми подушечками, погладили химеру по щеке. Она застыла, слегка приоткрыв пасть. Она была старым зверем, живущим дольше, чем кто-либо из людей, которых она наблюдала вокруг, но сейчас всего срока её жизни не хватало, чтобы понять самоё себя и свои действия, и того, что можно ждать от Палача, но тело — её тело — впервые действовало само, без оглядки на нажитый опыт. По воле Богини — так могла бы сказать химера, если бы нашла время на рассуждения. Её тело потянулось к богу. Для химер все люди напоминают богов — в отдельные периоды времени — пока те не начинают стариться и умирать. Ведь люди, как боги, неизменны, они не умеют менять пол.

Рука Палача необычайно нежно огладила затылок химеры, цепляя пряди слегка вьющихся русых волос. Химера уткнулась мордой в камень стены и закрыла глаза. Палач уходил. Он попрощался… Должно быть, он не захотел принять её жертвы.

Нельзя сказать точно, сколько химера простояла там, у стены, но спустя какое-то время, будто всё так же, в полусне, она вернулась на своё место посреди камеры и попыталась понять, что именно чувствует. Вплоть до самого утра химера оставалась оглушённой собственными эмоциями и — собственным телом. Всё-таки подобное превращение — быстрое, незапланированное — отняло порядочно сил. Очнулась химера от непривычных звуков и только тогда догадалась оглядеться по сторонам.

Смеялись! Они — смеялись!

Химера стояла и смотрела, как её люди, заключённые, указывали на неё пальцем и отчего-то смеялись.

Их поведение было не понятно. Не то чтобы химера вообще разбиралась в поведении людей. Быть может, где-то какие-то люди и вели себя согласно её пониманию, — а понимание закладывается химерам извне, от предков, вместе со знанием о богах и с почитанием Богини, вместе с особенностями изменяющегося тела, — но она давно усвоила, что люди, обречённые на наказание, и ведут себя неправильно, и действуют ошибочно. Или в пику обществу, которое от них отвернулось, или, наоборот, потому что сразу родились неправильными… Для химеры всё это было не особо важным.

Тела у химер способны меняться. Что в этом смешного? Изменение произошло не под действием разума, а спонтанно, под влиянием чувств и событий — и это изменение не постоянное. Когда возникнет потребность, химера вновь станет прежней. Смеяться над этим было нелогично.

Но вдруг смех стих, и заключённые потянулись к ней. Все, сразу. Они не могли коснуться её, их отрезки цепи были коротки, но всё равно тянули к ней свои руки… И тогда химера поняла причину их смеха. Она перестала быть страшной. Она перестала пугать.

Самка застонала, натягивая цепь с такой силой, что, казалось, шея её сейчас переломится железной полоской ошейника. Кошмарный живот Самки округлым бугром выпирал над остальным худым телом; кажется, она вновь была на сносях, но химере до этого не было никакого дела. Как и тюремщику. Как и всем. Самка сейчас была кошмарна и неуклюжа и уж совершенно точно не могла дотянуться на неё своими жадными руками. Но дети Самки, что всегда сидели возле неё в соломе не привязанные, — те поднялись на своих кривых ногах и заковыляли к химере. Они тоже больше не боялись. Более того, что-то привлекало их. Внешность? Химера вытянула свои конечности — сейчас тонкие и безволосые — и попыталась отодвинуть детей прочь. Ей пришлось встать в середине камеры, чтобы ни Самка, ни Картёжник, ни тем более Убийца не дотянулись до неё. Дети вывернулись из-под её рук и обхватили её объятиями. Старший едва доставал макушкой до крупных округлых угловатых суставов… До коленей. У людей эти суставы назывались коленями, а химера по-прежнему отчего-то хранила облик молодого мужчины в раннем расцвете лет.

Удивлённая поведением детей, химера оглядела камеру и случайно бросила взгляд на Убийцу. Тот кривил губы и не сводил с неё странного взгляда. Это был взгляд существа, наблюдающего за своей пищей, ещё пока живой, тёплой и дышащей.

*

Сон приснился снова. Во сне Анна красила губы красной помадой и смотрела, смотрела на Толика из зеркала голодными тоскливыми глазами.

Он проснулся среди ночи весь в поту и со стояком в трусах. Ну что ты будешь делать!..

Тогда, несколько лет назад, — такое ощущение, будто это происходило в другой жизни и с кем-то чужим, — психолог, который проводил с ним работу в детской комнате милиции, сказал: то, что делал с ним тот мудак, учитель, было неправильно. И что Толик не обязан делать то, что ему не нравится. Ни перед кем не обязан.

Но что делать, если это ему понравилось, психолог не сказал. Ведь Толик так и не признался. Не рассказал, что ему нравилось становиться Анной. Преображение с помощью косметики и одежды — оно так завораживало. Возможность выпустить на волю ту свою часть, которая жила в нём постоянно спрятанная, скрытая в жёстких рамках мужского тела. Мужик должен быть мускулист, волосат и вонюч, мужики не плачут, мужики должны быть сильными, любить футбол, хоккей и рыбалку, говорить только о бабах, тачках, бухле и… Какой бред! Он никому! ничего! не должен!

Анна любила быть нежной, ранимой и слабой и, между тем, владела какой-то иной силой, в глубине её души жило какое-то иное понимание жизни, восприятие её под иным углом.

Анне нравились короткие облегающие платья, чулки с широкой резинкой-кружевом и лифчики с выпуклыми чашечками. Толик помнил, каково это, когда ты бреешь ноги, помнил, как правильно выбрать бельё и как спрятать член, помнил, как нужно ходить, двигаться и вести себя, чтобы не сойти за трансвестита. О, он вовсе не мечтал сменить пол или что-то подобное, вовсе нет! В обычное время ему нравилось быть мужчиной, его всё устраивало в своей внешности — неприметной, угловатой, непривлекательной — отличная внешность, чтобы спрятать то, что живёт внутри. То, что задыхается внутри и хочет на волю. «На волю», вот как, Анна?

Не в силах уснуть, Толик поднялся с кровати и, ковыляя, как старик, отправился к компу. Пару дней назад ему пришло уведомление с форума о новом личном сообщении, но он так и не удосужился его прочитать. Не хватало времени. Что ж, можно заняться этим теперь. Неизвестно почему, но общение с новоприобретённым «другом» казалось Толику очень затратным по времени и усилиям.

>Привет, — писал тот. — Сегодня провернул одну фишку с помадой, которая, кмк, должна ему понравиться. Он не подал знака, но я-то знаю, что он клюнул!! У меня всякие надежды на его счёт, но ты ведь понимаешь, я не могу просто подойти и спросить. В прошлом была слишком неприятная ситуация для нас для всех. Матери пришлось менять фамилию, мы даже переезжали, чтобы скрыться от сми… Короче, неважно это. Главное другое: меня к нему тянет так, что…<

Толик читал эту восторженную муть зудящими со сна глазами и не вникал в текст. А потом — вник, сразу и целиком, и покрылся холодным потом, когда понял всё. Его ошпарило чудовищным озарением.