~
Наверное, прежде всего химера не любила людей. Всю эту их изворотливость и ложь. И только после ненависти к людям химера могла бы назвать свою вторую нелюбовь — собственные оковы, собственный плен, который длился всю жизнь.
Химера знала, что, по меркам людей, она была очень стара. В таком возрасте пора бы и на перерождение отправляться, но, очевидно, она никому не была нужна — ни смерти, ни Богине.
Что это за Богиня, химера не знала. Знала только, что Она есть, и что Она — женского пола. Боги Химер не меняют пол, они постоянны и вечны; незыблемы. На то они и боги.
Увы, химера сейчас была очень далека от своих богов. Настолько далека, что те о ней забыли.
Люди посадили химеру на цепь. Чтобы держать в страхе других людей.
Химера сторожила преступников в тюрьме.
Самым ближайшим к ней человеком была Самка с двумя детёнышами. Постоянно хныкающая, орущая на своих отпрысков, переругивающаяся с остальными заключёнными… Химера не любила Самку за склочный характер и визгливый голос.
Рядом на цепи — а все они, надо сказать, жили на одной цепи, — сидел Картёжник. Нет, сейчас он не играл в карты. Но до того как попал сюда, говорят, был шулером, выпивохой и балагуром.
Сейчас Картёжник не балагурил, он постоянно ворчал на химеру, проклинал и обещал её задушить её же ошейником, когда она уснёт. Но химера не спала. Пожалуй, уснёшь с такими соседями.
Самка порой ныла о том, как тяжело ей лежать на камне. Обычно это нытьё заканчивалось тем, что Самке находили мужчину для спаривания. Может быть, ей действительно этого хотелось — химере-то откуда знать. Когда собственное тело старое и иссохшее, о воспроизводстве не думается.
Когда Самка соединялась со своим очередным мужчиной, химера отворачивалась и не смотрела, однако звуки оставались ей слышны. И сомнительным удовольствием было их слушать.
В самом дальнем углу на их цепи сидел настоящий Убийца. Самка подчас заискивала перед ним, не иначе как от страха, но Убийца не интересовался женщинами. А вот на химеру поглядывал заинтересовано. Химере казалось, что в своих мыслях Убийца уже давно препарировал её и сделал из неё чучело, набитое ватой. Химера в своей истинной форме для людей была редким зрелищем; обычно такие, как она, скрывались.
Ещё в тюрьме были феи: множество мелких крылатых паразитов. Они перекликались своими высокими тонкими голосами, прытко летая с места на место, с жужжаньем трепыхали прозрачными серебристыми крыльями и зачастую норовили украсть еду. Химера рявкала на них сквозь зубы, считая, что слишком много чести — показывать мелюзге клыки. Некоторые алхимики считали клыки химер отличным ингредиентом и давали за них хорошую цену. Химера сохранила все свои зубы в целости и, наверное, могла этим гордиться.
Тюремщик у них был беспросветный пьяница. Химера никогда не видела его трезвым. Тюремщик разносил еду два раза в день и трижды — воду, иногда от скуки пинал Картёжника, материл Самку и её детей, прятавшихся в соломе, и обходил стороной Убийцу, спокойно сидящего на своём месте в камере — словно паук в углу паутины: рано или поздно жертва сама подойдёт к нему, и тогда…
Химера была для них для всех острасткой, неподкупным сторожем, гарантией, что нарушители покоя не сбегут. Химера должна была сторожить своих заключённых — и сама она тоже была заключена вместе с ними. Выбраться на волю? Химере не нужна была воля. Воля находилась внутри неё, недостижимая в одиночестве. Одни только боги были свободны. Химеры же обречены вечно искать себе пару, не в силах найти её, вечно изменяющиеся, не в силах подстроиться под одного партнёра. Своё одиночество химера жёстко держала в узде, скрыв его за своей «истинной» маской, зверообразной мохнатой горгульи с волчьей мордой. Люди не знали, что химера может быть другой. Но то — люди.
*
Под утро снова приснился сон, тот самый, старый, муторный. Когда собственная кожа кажется мягкими белыми сливками, когда внутри влажно и тесно, но пусто, и хочется, чтобы заполнили его пустоту. Когда от краски слипаются губы, а ресницы из-за туши кажутся пластиковыми, когда пальцы дрожат, касаясь собственного гладкого колена в скользком чулке, юбка-футляр с высоким поясом коварно сдавливает живот, пах и бёдра, мешая привычно двигаться — пока застёжку не дёргают вниз чужие пальцы и не стягивают ткань к полу, «осторожно, Анна, не запутайся каблуками в собственной одежде, переступай через неё аккуратно и горделиво, подняв голову, словно ты королева на своём троне!..»
Этот сон не снился Толику уже давно. Лет пять прошло с тех пор, как он побывал на последнем сеансе с психологом. Того мудака, что после школы проводил с ним дополнительные занятия по «актёрскому мастерству», уже давно осудили и отправили в тюрягу; говорят, он там повесился спустя пару месяцев. Толик уже давно жил один, отдельно от родителей, и работал специалистом по закупкам… И всё-таки ему приснился этот сон. В какой-то степени, о прошлом. Сука.
А всё из-за одного придурка, с которым их временно посадили вместе в одном кабинете, пока на втором этаже в их учреждении ведётся ремонт. И хрен знает, сколько ещё будет вестись: поступили средства, и директриса с замом по инженерно-технической работе всерьёз взялись за этот самой пресловутый ремонт. Так что пришлось потесниться. И одновременно с этим — продолжать выполнять свою повседневную работу, «мы же всё-таки солидная организация, подотчётная администрации района, мы занимаемся досугом детей и молодёжи». Толик, оформи заявку и выставь её на аукционе, Толик, созвонись с представителями фирмы и уточни, когда подъедет машина, Толик, размести на сайте заказ на микшерский пульт и микрофоны, плазму и колонки, у нас мероприятия не за горами — вот планы, скоро сентябрь, люди выйдут из отпусков, снова откроются клубы, куда опять валом повалят дети и подростки…
Когда из отпуска, в частности, вышел Вадим, их главный художественный руководитель, гастарбайтеры в его кабинете как раз залили пол и теперь умудрялись ходить по стяжкам и ровнять стены. Вадим оглядел это безобразие, заявил, что работать в такой обстановке он, конечно же, не может, и отправится искать себе другой кабинет. Вот, к примеру, на первом этаже сидит Толик. А почему он сидит один. Я хочу к нему — да, вот так, хочу и всё тут! Вадим с коробкой своих вещей появился на пороге кабинета Толика ещё до обеда. Через пару часов вместе с художником и инженером они притащили настенный стенд, кресло, комп и стол и разместили всё это добро в дальнем углу — раньше там у Толика стоял стеллаж с коробками со склада, в которых валялась всякая мелочовка навроде канцелярии, папок и скоросшивателей, что были отложены для бухгалтерии, пластиковых стаканчиков и бумажных тарелок — для выездных мероприятий, где предполагалось питание, ракеток и шариков к настольному теннису — для секций в клубы со спортивной направленностью. Стеллаж со всем этим и прочим добром живо переехал обратно на склад. Всё для Вадима, лишь бы его новое рабочее место было обустроено как можно скорее. Толику пришлось тоже вносить свою лепту в переселение: бросать свои дела и настраивать Вадиму комп и телефон. Потому что Толик был на все руки мастер и заведовал немножко складом, немножко сисадминил, немножко занимался госзакупками и контрактами… Везде он был незаменим и востребован. В общем, пока он, бросив все свои остальные дела, подключался к сетке, Вадим сел за его стол, дёрнул мышью, сворачивая скринсейвер, и спросил, глядя на рабочий стол:
— А ты, значит, поклонник нуара?
— Что? — Толик действительно не расслышал. Сперва удивился, что с ним вообще заговорили не по делу, а ради самой беседы, выпал из задумчивости и переспросил.
— Нуар, стиль такой, знаешь? Все эти чёрно-белые тётки с кружевами, в платьях, с помадой, в чулках. Вон же, у тебя фото стоит.
Ах, это он про ту фотографию.
— Да, — ответил Толик и криво нерешительно улыбнулся. Фотография стояла у него столько времени, что никто уже давным-давно не говорил о ней. До сегодняшнего дня. Толик и сам уже привык смотреть на чёрно-белый силуэт, расчерченный полосатой тенью приоткрытых жалюзи: тёмное платье на тонких бретелях, обнажённые покатые плечи, верхняя часть лица в тени, ярко-красная помада на приоткрытых губах кажется мазком крови…
