Нет ни законов, ни королей.
Здесь выживают те, кто всех наглей, хитрей.
Те, кто бьёт сильнее и быстрей.
Улица потухших фонарей
Преисполнена шепота дурных людей,
Злых гениев речей.
У костра пороков и огня страстей
Танцы демонов людских, адских чертей и их теней.
Ни шума здесь, ни суеты и гула проводов,
Нет мелодий улиц прочих городов,
Есть пара покосившихся столбов
Вокруг покинутых домов.
Вокруг сереющих домов,
Вокруг аллей кривых столбов
Сады из черепов Отечества сынов,
Овитые цепями своих цинковых гробов.
Нет места беспокойству, беспорядкам,
Ведь прошлых правителей порядки были шатки,
А цари, правители, помазанники божьи – на грешки людские падки.
На Улице все льстят себе самим так сладко,
Правда же отвратна,
Привкус её гадок,
Речи низших были гладки,
Им лучше ползать, живя превратно.
В небе грома раскаты,
Как и кости в гробах солдат,
Рисовали громкими красками
И обещали Улице вернуться когда-то.
Иссохшие руки матерей
Кормят голодающих детей,
Пока улица потухших фонарей
Полна бессмысленных смертей.
Я же, как и все, иду по этой улице,
Скорбь рисует тенью на моем лице.
Никто здесь Богом не любим,
Хоть херувим иль крылатый серафим,
Наглый, добрый, гений злой
Или череп былых времён пустой,
Все же, на дороге этой, ты один…
Здесь каждый строит свой алтарь,
Чтобы зажечь хотя б один фонарь…
Крик
II
Ты снова смотришь на меня с упреком,
Разумные речи тонут в коварном хмеле.
Мне и правда легче выражаться рифмами и строками,
Чем слушать, что я одиночка, которая наглеет
С каждым днём.
С каждым рассветом все дальше и на потом
Откладываешь взрослые разговоры о том,
Что я взрослею.
Ты что-то говоришь, кричишь, но я не слышу.
Я читаю по губам целые романы, где я лишний,
Где я, как иронично, ещё не вырос, но уж резко поумнел,
Свою особу превознес
И над всеми подняв, с высоты на всех аккуратно ниспослал,
И ко всему еще и обнаглел.
Ты не видишь, что шаблон семьи твоей давно сгорел,
И пепла не найти,
А мой истлел,
Когда твоё "уйти" сильнее было материнского "простить".
На берегу каждого заката
Одно и то же,
Мы с тобой не станем похожи,
Как тишина океанских глубин и грозного грома раскаты.
Так что же, коль я вырос, думаешь, забыл
Или лучше быть мне благодарным?
Нет, я должен быть удобным, милым, всех любить?
Ты, наверное, и сам забыл, какой нанёс удар мне…
Мать твоя желала моей смерти,
Когда ещё не видел я божий свет.
Это, к примеру, не принимайте ближе к сердцу,
Лишь дайте мне ответ…
Зачем кого-то мне любить?
Я в двенадцать жизнь перестал ценить.
То была первая дождливая весна,
Всхлипы, сгорблена спина,
Спина поэта.
Лезвие рисовало образы и силуэты
И капли крови моей горячей катились по руке, к ладони, вниз,
Под шум сильного весеннего дождя
Я опустошенно пал ниц
Тогда…
Ну что? Знаешь ли ты меня?
Больше не смотришь на меня с упреком,
Несчастный сын, отец пророка?
Никогда не увидишь ты эти строки,
Они не заполнят твоей души пустоты,
А коль увидишь их,
То не увидишь в них
Ни смысла, ни прока.
Спасибо от сына за преподанный тогда урок.
Что это? Судьба игривая, блеск чёрного рока?
Почему разрушены моей семьи ворота?
Огнём полыхал сладострастный пир,
Я хотел, чтобы со мною рыдал весь мир,
В печь хотел отправить муз всех и нимф,
В печь все души, струны арф и звуки лир.
И чтобы плакал и страдал весь мир,
Пока король устраивал очередной пир.
А теперь вы хотите, чтобы я кого-то любил?
Ты меня боишься, ведь я помню,
Кем ты был, каким и знаю, как и кем ты стал
И в глаза твои гляжу упрямо, нагло, с вызовом и болью,
Ведь я помню,
Утирая слёзы кровью,
Разжигая раны солью,
Как семью ты разрушал
И жизнь мою,
На пепле моей прошлой жизни строя жизнь свою.
Но я переболел и унижения забил,
Себя переборол, предубеждения и гордость задавил…
Но… Все же…
Говоря со мной, ты хотел видеть мои глаза,
Я пошёл на одолжение,
Ведь это просто приоритетно-возрастное уважение.
В глазах отражалась картина детства
С названием "Мое самое больше сражение"
Я там претерпел поражение…
Свет дверного проема
И тень уходящей спины Отца.
Каков контраст,
Каков новой жизни приём,
Тяжко упавший уже тогда сознания и зрелости моей пласт.
На часах стрелки застыли тогда,
Не встретившись на двенадцати больше никогда,
Они погибли на рассвете, в пять утра.
Из меня вырывается истерический смех,
Ты умудряешься говорить мне о Боге?
Да ты и есть грех!
Я лучше буду обивать пороги
И засыпать под фонарём,
Чем паперти коснуться мои ноги
И молиться стану перед алтарём.
Вера – не моя подруга,
Да, и это твоя заслуга.
Не в моём увлечений круге
Иметь мифических другов.
Заслуг у тебя действительно много.
Помнишь Старое Поле?
Напомнить голод?
Зря пытаешься быть строгим,
Я много потерял
И сам себя воспитал.
Теперь мне все равно
В моём сердце тобою навсегда посеян холод.
Ну вот.
Снова смотришь не то с гневом, не то с упреком.
Обижаешься? Не ощущаешь сыновьей любви?
Я ею обделен и её недостоин,
А тебе, в силу лет, чувства стали дороги?
Оставь меня, у тебя есть младые сердца сынов других,
Не разрушь хотя бы их…
Как путник ценит красоту благодатных дорог,
Так и я воспоминаний высокий острог.
Письмо другу
Кто сделал это с тобой?
Кто сделал тебя такой?
За окном дождь стоит глухой стеной.
Я же говорил тебе: "Постой,
Этот путь не такой уж и простой".
Тебя обижали резкими словами,
Тебя поступками ломали,
Тебе лгали и тебя предавали,
Душу истязали, с треском рвали
На кровавые куски,
На мелкие клочки.
Я же говорил тебе: "Не тянись за ними, отпусти. Их позже Бог простит".
Помню я твою улыбку ещё детскую,
Чистый взгляд и душу светлую.
Теперь на прекрасном лице
Печатать Театра Боли
И уж несколько лет
На сцене то же представление
И ты в главной роли…
О, если б мог я спокойно смотреть,
