Нет большей муки для родителей, когда голодное дитя просит есть, а дать нечего.
На уречский рынок съезжались только в воскресенье. Привозили картошку с любанских торфяников. Кто её хотел купить, шёл километра за два от местечка навстречу повозкам, хватался за било воза и так занимал очередь на свой пуд за сто двадцать рублей. На картошку мы, конечно, опоздали. Не столах ещё лежали куски сала, сушёные сыры, мешочки с пшеном и фасолью. Чернявая тётка в засаленной плюшевке держала спутанного голенастого петуха с примороженным гребнем. Мы, не торгуясь, купили этого остроносого куриного кавалера, взяли немного круп и кусочек пожелтевшего сала. Аля осталась ещё что-то докупить к нашему «торжественному» столу в честь объединения семьи. Я взял петуха под мышку, Таню – за руку, а она упиралась и с плачем рвалась к маме. Через несколько шагов стала – и хоть тащи её волоком. Я взял её на другую руку и трусцой пустился домой. Дочка дрыгала ножками, заходилась в крике, царапала мне лицо и кричала: «Мама! Мама!» Разошёлся и петух, высвободил одно крыло и давай хлестать меня с другого бока. Люди останавливались, одни смеялись, другие утешали Таню, а она и петух лютели, стараясь вырваться.
Исхлёстанный с обеих сторон, еле добежал до квартиры, пустил Таню во двор и закрыл калитку, в комнате длинным бинтом привязал петуха к «венскому» стулу. Измочаленный двумя неслухами, открыл окно и вышел во двор успокоить Таню. На завалинке в песке купались и кудахтали хозяйские куры. Услышал их мой петух, отозвался звучным ку-ка-реку, и всё куриное стадо выпорхнуло из насиженных ямок. Гляжу – через открытое окно летит мой галагуцкий кавалер, захлопал крыльями и повис на подоконнике. Испуганная Таня заревела. Долго крутился пока унял дочку и петуха.
На крыльце хозяйкина Маня чистила картошку и бросала в подойник. Таня стала рядом и наблюдала, как большие картофелины бултыхают в воду. Вдруг выхватила большую, впилась в неё маленькими зубками и, оглядываясь, побежала за сарай. Таня жадно грызла сырую картофелину, а увидев меня, спрятала за спину. Я уговаривал её, что так делать нельзя, а самого душили слёзы.
В тёплые майские дни под заборми разлопушилась крапива, на липах раскрутилась мягкая сладковатая листва. Я вставал рано и, чтобы не очень интересовались любопытные зачем собираю этот “гербарий”, срезал крапиву, сасмыкивал с лип молодые листочки, и на обед был заправленный пайковой мукой вкусный витаминный суп.
Ещё в зимний приезд Аля привезла из дома маленькую, похожую на музейный экспонат, швейную машинку. Шить у нас было нечего, и машинка стояла на лавке развлечением для Тани. В воскресенье я пошёл с учениками полоть и окучивать пришкольный участок. Горбатились и махали мотыгами до самого вечера. Домой вернулся запылённый, усталый и потный. Глянул на стол и чуть не сомлел – мой единственный пиджак лежал распоротый на все полочки и клинышки. Аля спокойно и сосредоточенно строчила на своей машинке что то из серого сукна. “Что же я завтра одену в школу?” – “Свой пиджак”. Это хозяйка упросила её пошить Мише пиджачёк за два ведра картошки и четыре литра молока. Разве ж откажешься от такой платы? Аля сроду не шила пиджаков, хоть и просидела в лагере несколько лет за швейным конвейером. Где взять выкройку? Вот и распорола мой пиджак и по нему соорудила обнову хозяйкиному сыну. Вечером мой единственный “вицмундир “, наново сшитый, висел на спинке кресла, хоть от повторного шитья местами коробились швы. На Мишу пиджак сел, как влитый, а мы две недели объедались картошкой, и Таня пила парное молоко дольше, чем было обещано. Добрая душа была у моей хозяйки, царство ей небесное. Она же и сделала рекламу новой портнихе. И потянулись заказчицы – кому платице, кому кофточку, кому фартушек, кому юбочку сшить. Плата только натурой, кто сколько даст. Разжились мы на картошку и бураки, квашеную капусту, на крынку молока, иногда перепадала и ладная шкварка. Больше Таня не хватала из подойника сырую картошку.
VI
В конце мая Аля съездила в Слуцкое районо и вернулась преподавателем математики русской семилетки. Мы сразу повеселели и распрямились – это же ещё одна зарплата, ещё девять килограммов муки и три литра керосина. Ого! Целое богатство. До начала учебного года Аля пошла чистить картошку и мыть посуду на кухне открытого на лето в той же школе пионерского лагеря. Уходила на рассвете, возвращалась вечером.
Таня привыкла ко мне, мы постоянно были вместе, а вскоре занялись общей работой. Вместо беспартийного Бондарчика директором нашей школы, как я и предполагал, стал Владимир Демидович Лазник. Чернявый, складный и весёлый, он донашивал военный китель с орденом “Отечественной войны”, медалями за взятие нескольких городов. Не доставало только Звезды Героя. У него никак не получалось подъехать в Москву и получить её. Говорили, што в районо и в райкоме есть выписка из личного офицерского дела, что “Президиум Верховного Совета СССР за выполнение особо важного задания присвоил капитану Лазнику В.Д. звание Героя Советского Союза”. Другая выписка свидетельствовала, что диплом об окончании Минского пединститута имени Горького находится в особом деле офицера запаса В.Д.Лазника.
Про особое задание Лазник говорил только намёками: ”Было дело в Порт-Артуре. Сделал то, что не смогла сделать дивизия. Пока это военная тайна”. Потому и документы его хранились в особом деле в штабе округа. Никто не рисковал допытываться и уточнять. Человек был проверенный, доверенный, заслуженный и сплошь допущенный. Письма на его имя шли обязательно с титулом “Герою Советского Союза…”
Назначение Лазника в нашу школу встревожило меня, не заберёт ли часть нагрузки, а я останусь с рисованием и черчением… При встрече Владимир Демидович успокоил меня: партийная и административная работа будут отнимать много времени, потому к директорству он берёт себе географию, военное дело и физкультуру. Прощаясь спросил, где и как живу. Выслушал и предложил переезжать в его дом – в большой кухне выгородить комнатку, к печи прилепить плитку, и будем жить в добром соседстве.
Это меня удивили и смутило. Может у него поручение держать “лишенца” на виду. Но и соблазняла такая удача. Во-первых близко от одной и другой школы, а ведь Але придётся ходить на работу из конца в конец через пустыри и всё местечко километра четыре. Во-вторых, в доме от пивоварни есть электричество и плата мизерная в жактовском доме. Может и грядку дадут на большом огороде Лазники. Одним словом закружилась от счастья голова.
Но из чего слепить эту боковушку? Тут я поломал голову и сбил ноги: ходил озабоченный в поисках куска доски, фанерки, рейки, какого-нибудь ящика. Шастал около вокзала, за складом смолокурни и пивоварни, на переезде иногда падали с грузовиков то горбыль, то доска – всё подбирал. Стыдновато было таскать весь этот мусор, но нужда выше гордости. С клещами ходил по пожарищам и выдирал ржавые гвозди, собирал куски проволоки, обгоревшие целые кирпичи, и оглядывался, что бы не остановил хозяин пожарища, а их фактически не было – кого немцы постреляли, кто уехал и не вернулся.
Расжился у Змитера Карпиевича инструментом. Обтесал куски старых жердей и поприбивал к полу и потолку стояки, к ним поперечины и начал обшивать чем Бог послал будущую стену. Прибивал дощечки от ящиков, фанерки, куски вагонки, обтёсывал и прибивал горбыль. Стена получалась неровная и разномастная, как картина абстракциониста. Таня ползала около меня, подавала добытые гвозди и лёгкие дощечки. Аля временами забегала к нам и приноссила с пионерской кухни свои недоедки доченьке. Поздно вечером два строителя возвращались домой – в Карпиевичеву хату.
Из собранных на пожарищах кирпичей последний уречский печник, вечно “после вчерашнего”, маленький, как гномик, дедок Парахневич приточил к большой печи плитку, прикрытую листом толстой бляхи. Я сбил и навесил кривоватые двери, побелил свой “особняк”, сбил козелки и щиток для топчана. В пустом хлеве нашёл брошенный кем-то шкафчик и треногий столик, кое-как сбил лавку, и новое пристанище было готово.
