На душе тревожно, но приказ есть приказ. Надеюсь на землячество и на расположение Бойки ко мне. Парламентёр, хоть и без белого флага. На ступеньках замедлил шаги: черт их знает, как встретят. Скажут, ссучился, продался начальству и нас продаёшь. Самойлов взвинтил их, теперь они настороженны и еще более упрямы. Что с того, что некогда травили вместе баланду, что слушали мои побасенки. Наверное, они решили настоять на своём, завоевать себе исключительное право сидеть в бараке, и если возьмёт их верх, кантовка обеспечена — повозятся, повозятся, поуговаривают и отступят. Бывали у нас в лагере подобные аристократы, блатная элита.

В пустом бараке на верхних нарах растянулся на пестром одеяле красавчик восточного типа Плужников, рядом, по-турецки поджав ноги, сидит Нефть-Маслов, внизу — Электрический и мой речицкий землячок Коля Бойко. «А ты чего привалил? К этим сукам легашом нанялся?» — «Да что вы, хлопцы, я-а…» — «Ты ж возле них кантуешься. В артисты погорелого театра подался. Давай чеши, без тебя разберутся. Скажи, пусть лучше не лезут, пока головы целые. В кондей им нас не загнать».

Я уговаривал сложить оружие, никто, мол, их не тронет, покантуются у шпалорезки-— и всё. Кораблев с Русаковым дали честное слово. Я присел возле Бойки, попробовал втолковать, что в военное время бунтовать небезопасно. «А иди ты со своими уговорами и передай недосеченому Волку, чтоб дорожку сюда забыл. Не то оттяпаем башку и начальничку на блюдечке преподнесем!.. Ну и что, покантуемся в центральном изоляторе, навесят новый червонец с «поглощением неотбытого срока». У меня этих червонцев на всю бригаду хватит…»

Пока я разводил антимонии, на крыльце послышался топот — не хватило у начальников выдержки. «А ну рви когти!» — успел крикнуть Бойко. Я отскочил на другую сторону прохода. Хлопцы подхватились, сунули руки под одеяла. Первым влетел Кораблев: «А ну, духарики, мать вашу ёдом мазанную, вылетай без последнего!» — и метнулся к нарам. Плужников выхватил из-под одеяла железную ось, её конец просвистел у самого уха Кораблева — он дернулся назад и присел. В руках Нефть-Маслова и Электрического блестели финки. Бойко, сдернув рубаху, взлетел на верхние нары с финкой в зубах.

Начальники убедились, что голыми руками духариков не возьмёшь. Заикаясь угрожал и не заикаясь матерился Самойлов. Он подпрыгивал, как петух, замахивался дрыном и отлетал назад. Плужников стоял между нарами и ловко упреждал его удары осью. Кораблев смягчился и принялся уговаривать сложить железяки и идти на вахту. Нефть-Маслов помотал закатанной до локтя рукою: «А ху не хо, гражданин начальничек? Мантулишь, мантулишь, а пайка с комариный хрен. Нас прислали сюда наказание отбывать, вот мы и отбываем. В царских тюрьмах арестанты ничего не делали, а давали им по два фунта хлеба и по фунту мяса на день. Так что кубики спрашивай с контриков и рогатиков. Короче, канайте отсюда, пока дырок в голове нету».

Плужников перескочил проход, поближе к начальнику, завёл руку с осью, как с пикой. «Брось железяку! — взорвался командир взвода.— Лучше сдавайтесь, духарики, считаю до трех!» И он расстегнул кобуру. «Не пугай пуганых! Спрячь свою пушку, начальничек, а то отберу, бля буду, - отберу»,— спокойно сказал Коля Бойко. Его руки, грудь и спина были сплошь в непристойных наколках и — как у каждого урки — «Я помню мать родную». Бедная мать-страдалица, уж лучше бы не рожала себе, ему и людям на горе это несчастное дитя. Не злость, а сострадание, боль за эти загубленные души и судьбы бередили мне сердце, и загадка, как и почему в наше время сплошной грамотности, неустанного «воспитания» от детского сада до воспитательно-трудового лагеря у нас столько преступников — юношей, подростков, даже девочек с неприкаянной изломанной жизнью? Глядел на этих молодых хлопцев, чьих-то сыновей и не верилось, что нынешняя, рядовая, в общем-то, стычка закончится так трагично.

Русаков поднял пистолет на плетеном ременном поводке: «Бросайте железяки, паразиты! Слышите?! Р-раз!..:Д-дв-а…» — «Хрен с тобою, стреляй. Моя жизнь - копейка, твоя — рубель». Прозвучал выстрел, развеялся дымок, а Плужников как стоял, так и стоит. «Пукай, пукай. Что, слабо? Сам тюряги боишься?» — засмеялся Плужников и рванул голубую рубашку донизу, придержав ось под мышкой. Вторая пуля сбила его с ног. Он полетел в проход между нарами, зацепился за что-то штаниной и повис вниз головой. По загорелой груди и голубой рубашке побежала змейка крови и закапала на пол. Ещё живые, полные ненависти глаза были открыты. Откуда-то примчался фельдшер Цимбалюк, велел недостреленного Плужникова положить на нары. Тот силился что-то сказать, но захлебнулся пенистой кровью. Цимбалюк туго перебинтовал ему шею. Сквозь марлю проступало и расползалось пунцовое пятно. Остальные бунтари побросали железяки и понеслись бегом в изолятор. Лисовский без ордера принимать их отказался. Парни просили его на промилый бог спрятать их в изоляторе.

Плужникова до больницы не довезли. Он умер по дороге. Красивого юношу с татуировкой на руке «Я помню мать родную» присыпали землёй в мелкой ямке где-то на таёжном перегоне. Составили акт: «Убит при попытке к бегству». За что погублена жизнь в самом её начале, отвечать некому, и мать не дознается, где её сын. Никто никому ничего не сообщал: исчезал человек — с ним и концы в воду.

Через неделю Самойлов зашел в контору, облокотился на невысокий барьерчик и раззаикался со счетоводом продстола. Сзади неслышно подкрался малорослый доходяга Карзубый, выхватил из-под бушлата топор, привстал на цыпочки и рубанул Самойлова по темени, но удар получился слабый, рассек лишь кепку и кожу. Самойлов от страха свалился головою в угол и засучил ногами, как велосипедист. Конторщики выскочили с криком: «Зарубит! Зарубит!» Карзубый подступался с топором, но Иван Васильевич так брыкался, что завершить начатое дело было невозможно. На Карзубого сзади навалился здоровенный бригадир Лёшка Лычагин, отобрал топор и пинками погнал «рубщика» в изолятор.

Самойлова вновь повезли к профессору Бурцевой. Больше на нашем лагпункте он не появился. Лагерный «телеграф» работал безупречно, о лютости Самойлова знали на каждом лагпункте, его прикончили в какой-то северной командировке — и виновного не нашли.

Командир взвода Русаков по приказу командования вооружённой охраны «за умелое и оперативное укрепление дисциплины на Лагпункте № 9» был награжден именными часами. Маленький, длинноносый, похожий, на грача, идя по зоне, он высматривал, казалось, новую жертву.

А вскоре на вахтах почти всех лагпунктов зазвучали выстрелы. Зимою 1942 года Берия подписал приказ: «Невыход на работу без уважительных причин является контрреволюционным саботажем. Саботажников расстреливать на месте». В воспитательных целях приказ надо выполнять, ибо спросят: «А как у вас выполняется приказ товарища Берия?» От пули могла спасти лишь высокая температура, всё остальное было не в счет, если руки-ноги целы. И людей с резями в желудке, с аппендицитом, сердечным приступом выгоняли на вахту, напомнив трижды приказ, а бедняги не то что идти — ползти не могли. Обычно говорили: «А, прикидывается, гад», били ногами и пристреливали лежащего. На моих глазах убили парнишечку лет восемнадцати из Воронежской области Ваню Синякина, двух красивых уголовниц Нюрку Пекареву и Надьку Вдовиченко.

Месяца через три приказ всё же отменили, потому что тупые, воспитанные на непримиримости к врагам народа, командиры взводов могли отстрелять больше, чем планировал сам Лаврентий Павлович. Кто бы тогда валил лес, вытёсывал ружейную болванку, грузил эшелоны? Планы были железные, их необходимо было выполнять, как говорил начальник производства Бойченко, шагая по трупам.

СУМЕРКИ

В войну даже солнечные дни казались сумеречными. На лагерь навалился голод. Кормили турнепсом и отрубями, нормы росли, а пайка уменьшалась, лесосеки отступали дальше и дальше. Пока добредёшь, не остается сил на работу, а шевелиться надо, и не лишь бы как. Хоть ляг пластом, а норму дай.