«Снова осень. В осиннике рыщут волки…» Снова осень. В осиннике рыщут волки, Ищут нежность нашу и тишину. Ни в стогу иголки, ни Блок на полке Не найдут чужеземную эту княжну. Стенька Разин томится – куда как славно: Хоть в полынь-траву, хоть в разрыв-траву! Мне милее ясная Ярославна, Ножками топчущая татарву. «Луна опять, и опять сырая…» Луна опять, и опять сырая, Ежик опять бредет из сарая, Чтоб выкупаться в синеве. Полночь глядит снова зловеще, И нас окружают не люди, а вещи, Ползающие по траве. И ты, лишившись родного края, Пытаешься жить, в несчастье играя И нежа любовный схрон. И нет головы у Иоанна Предтечи, И слышны лишь Батюшкова яркие речи Да темные речи ворон. «На российском этом диком морозе…» На российском этом диком морозе Холодно, знаешь, не только розе, Холодно и мне, и тебе. Только не надо теперь о прозе И не надобно о судьбе. Ты не такая уж светская дама, Чтобы не помнить про Мандельштама, Чтобы меня забыть. Пусть болит по-прежнему ребро Адама — Так уж тому и быть. «Есть бабочки, есть и птицы…» Есть бабочки, есть и птицы, Кормящие в клюве птенцов, Есть травы, чтоб взгромоздиться На могилы наших отцов. И есть дерева такие, Что жизнь пойдет на дрова, Такие вот сухие Веселые дерева. И ты, забывая землю, К небесным плывешь листам. Но я этого не приемлю Так же, как Мандельштам. «Осенние злые мухи…» Осенние злые мухи, Серьга у теленка в ухе, Русалки на дне реки — Приходит время разлуки Разуму вопреки. Луна вплывает в окошко, Словно британская кошка, А помнится лишь одно: Не будет ни звезд в лукошке, Ни ты не уйдешь на дно. Октавы 1 Мы увязли, как в глине, в детях и женах, Слезы у нас в глазах. А потом смешной придет медвежонок — Звезды у него в волосах, Так он трогателен, так смешон он, Как ангелы в небесах. Но если хочешь, будь этой глиной — Жирною, радостною и длинной. 2 И будешь не ты, а нежная Ева Грызть грусть твоего ребра. И только Лилит не пойдет налево, Созданная из серебра. И только Христос, ушедший из хлева, Расскажет, что жизнь добра, Как бабочки над лесной поляной И как Адам, обреченно пьяный. 3 Что будет потом? Да никто не знает, Что будет с нами потом. Нас только сырая земля обнимает, Обернув дубовым листом. А жизнь все хромает, хромает, хромает, Чтоб растаять потом. А желуди все равно прорастают, И только жены наши рыдают. А я живу лишь вчерашним днем, Который горит снегами, Который пылает страшным огнем Над волжскими берегами. И если к тому огню мы прильнем. Душою или руками, Мы, пожалуй, вспомним о Нем И не станем врагами Тому, Кто своими очами Сверлит наши души ночами. «Полно сеть плести, полно когти рвать…»
Полно сеть плести, полно когти рвать — Холодна, словно лоб твой, Волга. Снег опять не ляжет тебе в кровать. Снег – он в землю уйдет надолго. И лепечут о чем-то цветочном сны, И прощанья с тобою кротки, И живут, печальные, до весны Ангелы на сковородке. И течет сквозь тебя живая вода, Делаясь слишком твердой, И стучится колокол иногда В мозг твой, еще не мертвый. «Мишель Монтень был прав: любые перемены…» Мишель Монтень был прав: любые перемены Ведут лишь к худшему – то казни, то измены, То женщины невиданной длины, Которые зовут нас на блины. А на Руси невиданная слякоть — Ни хохотать не хочется, ни плакать, Ни перемен – пусть жизнь уходит в тень, А в памяти опять Мишель Монтень. «Облачко белое, голубой…» Облачко белое, голубой Небосвод, лужайка зеленая. Не гляди с тоской, подходи любой — Вот пиво, вот рыбка соленая На газетке. В газетке мои стишки — Очень, признаться, скверные. Подходят бомжи, под глазами мешки — Сочиняют тоже, наверное. Четверть века назад я так отмечал Свою первую публикацию, Похожую не на начало начал, А на подлую провокацию. А теперь не лужайки, а этажи — Там лишь ложь к тебе прикасается. Я уверен, хуже не стали бомжи, А вот то, что стихов касается… |
