— Сделаем, товарищ сержант.

Два бойца не торопясь потащили носилки с погибшим.

Не очень далеко нести, что торопиться. Остановились на полпути, закурили. Через пару минут двинулись к конечной цели. Возле глубокой воронки уже лежал десяток тел. Неподалеку бегала серая овчарка. По команде санитара, стоявшего рядом с воронкой, она подбегала к очередному доставленному солдату, обнюхивала и отходила в сторону. Для санитара тем самым подавался знак — «мертвый».

В двух метрах от санитара стоял сутулясь Евстафьев. Он зачитывал осипшим голосом фамилии, после чего складывал в полевую сумку красноармейские книжки погибших:

— Светлов, Переверзенцев, Родин, Плотников…

Бойцы остановились возле комроты. Положили носилки на землю.

— Товарищ командир, документ возьмите. Велено передать. Из кармана вытащили у этого, что на носилках, — доложил санитар, протягивая смятое удостоверение.

— Дорошев…

Спина командира роты ссутулилась еще больше. Он слепо пошарил рукой в сумке, отыскивая место под книжку. Хрипло пробормотал:

— Судьба у тебя, Григорий, видно, такая. Все ты Бога поминал да перед атаками крестился. Что ж, брат, поделать. Не помог тебе твой Господь.

Овчарка подбежала к лежавшему на носилках красноармейцу Дорошеву, обнюхала его и, гавкнув, уселась рядом. Командир роты не поверил своим глазам. Санитар хлопнул рукой по сумке с красным крестом, подзывая, но собака не вскочила, осталась сидеть и сторожить солдата, подавая сигнал — «живой».

— Мать моя! — шепнул Евстафьев, закашлялся и через кашель прохрипел: — Санитар-р! Что пялишься, тактик ты японский! Быстро раненого в медсанбат!

На тех же носилках, на которых Дорошева притащили из забитого телами окопа, понесли его к палатке, размещенной в полукилометре от передовой. Бойцы из похоронной команды и санитар бежали по полю, поглядывая на «воскресшего». Их словно подгоняла серая овчарка, лаявшая на ходу. За минувшие с первой атаки двадцать часов пехотинец не преставился, но следовало поспешить. Кто знает, сколько терпения ему было отпущено…

Над широким, в нежной зелени полем висел жаворонок. Звенел, рассыпаясь песней, о ярких солнечных лучах, о парящих теплом просторах, видимых далеко вокруг. Но и с дороги, что бежала меж косогоров, ласкающие глаз красоты бросались в глаза. Среди молодой листвы ив, берез и рябин тянулись дымами роскошные кусты черемухи, обдавая терпким ароматом всех проходивших мимо путников. Пыльная дорога возле одного из белых облаков разделялась надвое — та, что пошире, вела прямо, другая, что в невысоких еще травах, поворачивала к реке.

Идущий этими краями человек, одетый в солдатское, подошел к развилке, вдохнул чарующие запахи и зашагал к берегу. Подойдя к кромке воды, остановился. Здесь воздух пропитался нагретой землей, речной тиной и сырым деревом. Потоки на перекате играли, шаловливо разбрасывая отражения солнечных бликов. Рядом запорхали две стрекозы, резко смещаясь то в сторону воды, то — берега. За спиной защелкал невидимый глазу соловей. Второй подхватил трели в ближнем лесу.

Путник поправил ремень, коснулся рукой пилотки. Взгляд скользнул по одному берегу, другому, остановился на перекате. Глубины в нем не прибавилось. Тихо сказал, словно обращаясь к кому-то:

— Такая, брат, история… Прибыл. До деревни, если напрямик, рукой подать.

Человек стоял на берегу не столько в сомнениях, идти ли в обход, по мосту, или перебираться через речку, сколько рассматривал то пространство, которое видел последние четыре года лишь во сне.

Шинель вскатку осталась на плече. Солдат снял сапоги, сунул их за лямки старого заплечного мешка, пригляделся к полупрозрачным струям и тихо произнес: «Вперед!» Шагнул в холодное течение, осторожно нащупывая дно. Босые ноги почувствовали скользкий галечник, камни покрупнее. Глубина на середине переката дошла до пояса. Водяные струи мягко толкали, словно звали за собой отправиться вниз по течению. Слизкая коряга шевельнулась под правой ступней, и едва не пришлось окунуться в реку с головой. Снова потянулось каменистое дно, и вот, наконец, песочное мелководье, а за ним и берег — твердь родной земли. Осталось перейти прибрежный луг.

Взгляд затуманился от привычных картин с домами на взгорке. Солдат положил сапоги и скатку на траву, рука скользнула по тесьме на грудь и достала из-за воротничка гимнастерки почти невесомый металлический крестик. Вслух вырвалось:

— Рай вижу, Господи. Спасибо тебе!

На травянистой зелени возле дома сидела Аленка. Рыжие косички смешно торчали у нее в разные стороны, веснушки на лице живо двигались вместе с улыбкой.

Бормотала тихонько:

— Какой же ты ленивый, муравей. Я тебе такую красавицу показываю, а ты убегаешь. Смотри, лентяй, какую мне мама на день рождения куклу сшила из лоскутков. Ахни от счастья и ступай себе дальше. Пока не ахнешь, будешь сидеть возле меня.

Рядом на траву легла чья-то тень. Аленка подняла голову. Незнакомый дядя возвышался над ней и каким-то странным взглядом рассматривал не то ее, не то куклу. Страх охватил: а как отберет! Нет, за мамин подарок Аленка вступится, никому не отдаст.

— Ты на куклу не засматривайся, — строго произнесла она. — Мне ее мама вчера на день рождения подарила. Если хочешь играть, попроси мою маму, пусть она тебе сошьет другую. Эта — моя!

Григорий, покусывая до боли губы, едва сдерживал себя от порыва схватить дочь в охапку, прижать к себе, зацеловать ее веснушчатые щеки. Нельзя. Напугается дочка. Надо бы гостинец достать, пусть полакомится. Он сел на траву рядом с Аленкой, принялся развязывать заплечный мешок. Вздохнул, не веря собственному счастью: «Дома…»

Пермь 2014 г.

Человек лежал среди неширокого поля. Над лицом качались ромашки; острые травины темного цвета протыкали своими концами белые облака, застывшие на небе. Над ухом стрекотал кто-то невидимый. У человека не хватало сил сообразить, кто бы это мог стрекотать в травяном раздолье. Звон в ушах усиливался, переходил в шум, потом медленно смолкал, и снова кто-то невидимый пел возле головы. Волны шумов чередовались с успокоительной тишиной. Человек не имел представления, сколько времени находился то в звенящем, то в полном тишины мире. Он оказался вырванным из той жизни, где немало знал о реальности, о людях, связанных между собой многочисленными нитями забот, хлопот и переживаний.

…В той, прошлой жизни он не был болтлив, а связь с людьми у него установилась особого рода. С детских лет его, имевшего уникальный звонкий голос, просили зачитывать приготовленные кем-то речи, обращения, поздравления, и он годами выступал перед народом в залах, на улицах с трибун. Голос в юношескую пору сменился, но, став сочным, глубоким, приобрел еще и парадную выразительность. Стоило только наметиться какому-нибудь торжеству, как все вспоминали Дмитрия Балуева: «Так, ведущий у нас есть, а кого поставим в пару?» Организаторы даже не сомневались: Балуев отменно проведет праздничный вечер в школе, в райкоме комсомола, на встрече с ветеранами Гражданской войны.

Старый диктор с местного радио, услышав как-то тембр Димкиного голоса, сказал:

— Не губите талант, отдайте парня мне. Я раскрою ему кое-какие секреты.

Никто не посмел возразить заслуженному мастеру вещания. Он начал учить Димку премудростям и тонкостям непростого дела. Ставил дикцию, учил выделять интонацией главное, преодолевать желание сглатывать слюну, чихать и кашлять во время эфира. Ученик тянул нараспев звуки, меняя их тональность, учился произносить одни и те же строки скороговоркой, а потом пел их, пытаясь почувствовать, насколько слаженно речевой аппарат справляется с дыханием. Димка, памятуя о том, что каждый голос имеет свою окраску, вникал в тембр собственной речи, сравнивал его с чужим, оценивая, чей звучнее. Он любил голос наставника и хотел было ему подражать, но учитель запретил юноше делать это.