Что о людях тебе еще сказать? Наверно, вспомнили мы все, в церкви собравшиеся, родителей наших. И справа, и слева слышала я молитвы с поминанием Агриппины, Лексея, Матвея. Может, понимали в тревожности той, что смерть за стеной ходила и жаждала взять свое. От печали на сердце и молились вразнобой. Грустные напевы наши отец Николай решил прекратить. Затянул он приятным баритоном: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его…» Слова подхватили все, кто находился в церкви. Лица наши просветлели. От одной мысли, что души дружно обращались к Богу и архангелам, сердца перестали сжиматься от страха. Как мы, Бориска, пели! В этой молитве виделось нам спасение. Скажи мне, а где еще его искать было?

Сколько продолжалось все? Не скажу. О времени не думали. По свету в окнах видели, что до вечера далеко. Пели мы одну молитву за другой. Вдруг двери церкви распахнулись, и раздался зычный голос: «Шагом марш отседова! Василий, поднимай пулемет на колокольню». Ворвались вооруженные люди. Неясно, чьи они солдаты, но, коли пулеметы закатили, не захочешь, да бросишься к выходу. Побежали прихожане на улицу и отца Николая за собой увлекли.

Схватила я вас, кого в охапку, кого за руку, тоже кинулась прочь. На улице растерялась: где защиты искать, если дом на другой стороне села? А взрывы столбами так поднимались, что снег с землей в нас прилетал. Дым по округе полз. И это в наших-то старинных Гуслях?! Вы заревели, у меня сердце в ноги упало. Остолбенела посреди церковного двора, ладно, отец Николай оказался рядом. Указал рукой на свой домик, расположенный у края церковной ограды. Не успели мы войти, как священник распахнул крышку лаза. «В подпол спускайтесь», — только и сказал.

Захлопнул за нами крышку, сам остался в комнате. Я снизу слушала, как священник молился. Должно быть, увидел он нечто особенное, если вскрикнул от близкого грохота. В комнате стало тихо. Да и на улице перестало греметь.

Свет упал вниз — открылся выход из подпола. Послышался голос отца Николая: «Поднимайтесь, милые». Сначала вы полезли, потом я следом поднялась в комнату. Первым делом захотелось выглянуть в окно. Взору моему открылась страшная картина: на месте церкви темнели кирпичные развалины. На грязном снегу среди обломков стен лежал один целый колокол. Несколько других, видимо, не сохранилось из-за разрыва снаряда.

Перекрестилась в испуге: как провидение нас оттуда вывело! «Видишь, Акулина Саввишна, — обратился ко мне священник, — без людей церковь опустела. Солдаты не молиться туда вошли, поэтому Господь не распростер над ними свою милость. Нас с вами уберег, а их не стал. Зря они к храму с оружием в руках подступились. Сами себя наказали».

Я не знала, что и ответить на столь справедливые слова. «Не печалься, — сказала, — отец Николай. Поставит народ на этом месте новую церковь. Без нее селу не бывать». Перекрестили мы лбы, и захотелось мне выйти и прикоснуться к чудесному колоколу, столько лет звеневшему над округой.

Старушка замолчала, по-прежнему поглаживая скатерть. Посмотрела на внука: Борис торопливо дописывал. Через минуту раздалось:

— Что я упустила в рассказе? Ах, да. Кирпича взять на большую стройку в те годы было негде, так селяне наши поставили на месте церкви звонницу. Такую баскую сложили. Из лиственницы. Бревнышко к бревнышку. В проем колокол тот церковный повесили. Впрочем, что я тебе о ней рассказываю? Сам видел. Наша звонница теперь и по праздникам колокольным звоном поет, и при пожарах народ собирает. Больше, Борис, не знаю, что тебе и сказать.

— Отец Николай, долго после войны прожил?

— Нет, недолго. Звонницу поставили в двадцать втором году в мае. Отец Николай отзвонил, а на следующий день преставился. Царствие ему небесное. Истинным христианином жизнь прожил. Звонницу как увижу или услышу, все его вспоминаю и других добрых людей. Каждый ищет спасения души, и колокол напоминает об этом.

Борис почесал карандашом подбородок.

— Бабулечка, о чем думаю. Отец Николай многих уберег, в том числе и меня. Расскажу о нем в училище. Обязательно расскажу, а то за речевками забывать мы начали историю. И про звонницу напишу, рисунок приложу.

— Не выгонят с училища, Бориска?

— Не выгонят. У нашего директора в кабинете икона на полке стоит. Не зря, думаю, держит.

Старушка внимательно посмотрела на внука, хотела что-то добавить, но внук дописывал текст. Пусть пишет.

Пермь 2014 г.

От душистого сена защекотало в носу так, что сон начал отступать, таять, пока не растаял вовсе. Генка открыл глаза. Солнце пробивалось сквозь щели на крыше, и лучи его тянулись по сеновалу длинными белыми нитями строго по линеечкам. Одна линейка, вторая… Где-то рядом застрекотала сорока, ей ответил воробьиный гвалт. Смешные. Птичий спор за прогнувшийся конек крыши на старом сарае продолжался не первый день. С конька пернатым было удобно караулить, когда во дворе по двум старым треснувшим корытам рассыпался корм для куриц. Генка счастливо улыбнулся: надо бы посмотреть, как воробышки гоняют сороку.

Там, внизу, где кудахтали куры, слышался негромкий говор: дед Пахом разговаривал со всем, что его окружало. Эту привычку дедули знали и люди, и птицы, и домашний скот. Бормотал, наверно, от одиночества. Бабушки Серафимы давно нет в живых, дети разъехались, только внук скрашивал одиночество, но, пока Генка досыпал свои утренние минутки, деду не терпелось пообщаться с собачонкой Пеструшкой, со стенами старого амбара, со смелым воробьем, сидевшим на краю одного из корыт.

— Ha-ко, бойкий, зернышек. Поклюй. Не обидят тебя мои куры, — мягкий голос деда зазывал птаху к трапезе. Наверно, любимчик он у дедули. «Чирик-чирик», — раздалось в ответ.

Над сеном сверкали в солнечных нитях белые пылинки. Чудно, как живые! Беззаботная утренняя пора. Лучи, пробивающиеся под крышу сеновала, доползли до Генкиного плеча; поспела пора спуститься с сеновала вниз. Скрип, скрип…

Лестница отпустила сползающего мальчишку, и он озорно закричал, оказавшись в ограде:

— Дедуля, вот я и проснулся!

В ответ услышал приветливое:

— Выспался ли, жеребенок?

Внук залился смехом:

— Вчера ты меня плясуном обозвал. Подумаешь, у ворот с ребятами под балалайку поскакал. А сегодня я — жеребенок. Выдумщик ты, деда!

Дед поднял вверх указательный палец и загадочно улыбнулся:

— Чуешь?

Внук прислушался:

— Что?

— А у наших у ворот ходит пестрый хоровод. Ребята собрались куда-то. Наверно, тебя кликать сейчас начнут.

И угадал дедуля.

— Ге-е-е-енка! — раздалось за воротами.

Хозяин подворья развел руками: мол, ничего не поделаешь, отвечай. Внук почесал затылок — как же это он забыл, что подрядился пойти с утра за земляникой. Дед как заранее догадался: стакан с квасом и ломоть хлеба, прикрытые обрывком старой газеты, ждали Генку на скамейке возле завалинки.

— Иду, иду, — прокричал он в ответ и бросился уминать хлеб, запивая кисловатым квасом. — Подождите. Иду-у!

Недалеко к стене прислонилось берестяное светло-желтое лукошко. Пока Генка жевал, удивлялся: «И как дед все прознал и заранее приготовил? С ребятами он не разговаривал, о намерениях пойти в лес я ему не рассказывал. А будто мысли мои прочитал: и хлеб приготовил, и лукошко выставил. Раньше не так охотно в лес отпускал, а на этот раз ни словом не воспротивился. Дивно. Наверно, я стал совсем большим».

— Прочь, прочь! — замахал Генка руками на подлетевшую осу. Та уселась на стену избы и, пошевеливая усами, поползла в сторону стакана с квасом. Генка принялся сворачивать газетный обрывок в трубку. Замахнулся, но ударить не успел.

Дед стоял спиной. Странно, затылком, что ли, видел, если вдруг проговорил:

— Ос убивать нельзя. Живые они, как мы с тобой. Для радости на свет появились.

Внук опустил «оружие», глотнул квасу и бросился на выход.