– Вы слушали, – щебетала ведущая, – романс Сергея Рахманинова «Крысолов» на слова Валерия Брюсова, для голоса и фортепиано.

Воспоминание о нехорошем сне полоснуло Митю. Он крутил его так и эдак, пока умывался, брился, варил овсянку, завтракал, а потом и когда прогревал двигатель в «Газели». Всё бурчал: «Ерундейшая чепуха».

И вдруг вызлился:

«Сегодня День народного единства… Будь он неладен… До чего ж не люблю работать в праздники! Клиентов столько, что в голую горсть не сгребёшь…»

– Эх, уже и Бессону отстёгивать за ноябрь! Нет, не натаксую…

Воспоминание о крутоголовом негодяе, прозывавшемся Бессоном из-за пристрастия к фильмам французского режиссёра, страшно раздражило Митю. Чертыхаясь, он резко выжал сцепление, включил первую передачу и поехал со двора наматывать километры. «Может, работа всё-таки вынесет? – сам себя приободрял Фонарёв. – Выносила же раньше…»

Виднелся красный рассветный глаз солнца.

В витринах магазинов уже вздрагивали огни. А возле Казанского собора – суетня. Джипы-бегемоты, заполонившие прихрамовую площадь, и нищий кагал, поджидающий состоятельных автовладельцев.

– Да будет известно вам, – неожиданно обратился к Мите какой-то красноносый пассажир, – что маленькая гадость, умноженная на единицу с нолями… равна… э-э, большой доблести… Такова наука капитализма… И пусть это не я открыл, но ведь уместно же… О нашей, так сказать, действительности. Вы не находите?

– Нахожу, – живо всколыхнулся интерес в Фонарёве, – полная закупорка!

– Эти… Ну, которые на джипах… Казанскую праздновать слетелись…

– Тогда уж съехались.

– Ага, так точнее… Вы это… Возле аптеки тормозните. Вот добре!

Фонарёв высадил своего единственного пассажира и прислушался – благовестили церковные колокола.

«Вырвать, выскрести эти звуки… – вскинулся Митя. – Надо думать, как заработать… Как сдвинуться с косной точки? Да что думать-то! Из спины ремня не вырежешь… День такой».

…Торжествовал свет.

Солнце подъедало ветхие тучи.

На конечной остановке десятого маршрута всплескивался хохот – водители коротали свой недолгий обед. И только Фонарёв сторонился «общего собрания».

– А вот и мой последыш! – крякнул подошедший к Митиной «Газели» Нилыч.

– Привет, старик… – очень неприветливо ответил Фонарёв.

– Какие очеловеченные, совершенные люди!

– Кто?

– Как кто? Водилы. Вон как разливаются, вседушные…

– Да ну тебя, старик!

– Заладил: старик, старик. Может, я бороду для солидности отпустил…

– Чего?

– Ну, для баб… Понимаешь?

– Ерундейшая чепуха!

– О! Кажется, у Димитрия радость стлела…

– Было бы чему тлеть… Порожняком гоняю.

– Не ты один.

– Старик, вот что тебе надо?

– Мне-то? А ты ответь: когда дурак умён бывает?

– Когда молчит.

– Правильно… Как это там говорится? А, вспомнил… Я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его…

– Не сходится.

– Что же, Димитрий, не сходится?

– А то, что по календарю у нас пятница… Понял?

– Ну, ещё бы!.. Аргументированно объяснил.

– Нилыч, слушай… А Бессон был сегодня?

– Да подтягивался уже… Про тебя, кстати, спрашивал… А что? Пора платить?

Митя отменил взгляд и тяжело вздохнул.

– Я не натаксую.

– Сколько тебе не хватает?

– Полторы.

– Всего-то! Эй, Поплавский! – крикнул старик.

От гомонящих водителей тотчас отделился долговязый человек и направился к Нилычу с Митей.

– Чё надо? – Бесцветные блестящие глаза Поплавского посмеивались.

– Займи Димитрию!

– Скока надо?

– Полторы тыщи займи… – кашлянул Нилыч.

– Держи, Фонарёв! – с ловкостью фокусника вынул из портмоне деньги Поплавский.

– Даже не представляешь, Поплавский, как ты выручил…

– Ещё чё надо?

– Ничё не надо, – ответил тем же Нилыч. – Молодец мужик… Иди…

Старик посмотрел на удалявшегося Поплавского и добавил:

– Вот так! Добро не лихо – бродит тихо.

Какой-то неприятный звук бухал в самое темя, Митя повременил и сказал:

– Ты мне сегодня приснился, Нилыч.

– Свят-свят… Я ж ещё живой…

– Дурак ты старый!

– Да, но не по четвергам… А коли без шуток, то думаю я, что настоящая охота жить только и приходит в старости… Вот вы, молодые, как живёте? Вы же без причины живёте… Вы себя не помните…

– Конечно, куда нам до вас.

– Не упорствуй, Димитрий! И молодым надо блюстись…

– В твоей терминологии блюстись – значит беречься. Не так ли?

– Усвоил…

– А тут и усваивать нечего – одно пустозвонство…

– Нет, я такую хулу не могу принять.

– Не принимай… Я так скажу: молодые не помнят себя, потому что перекоряются из-за грошей… А без причины мы не живём… Я чудесю как могу… У Поплавского вон ипотека… Даже негодяй Бессон и тот крутится…

– Думаешь, мы в молодых годах жили легче?

– Ничего я не думаю… Я трёпа не люблю.

– Ладно, извинения принимаются, – голос Нилыча помягчел.

– Ты прав, старик… Извини!

– Э-э, пока не забыл… Сообщу пренеприятное известие…

– Что: к нам едет ревизор?

– Хуже… К нам едут питерские…

– Опять ты, Нилыч, за старое…

– Да послушай… Бессон по большому секрету брякнул, что с первого января поубирают к чертям все маршрутки.

– Возможно ли такое? Что-то я сомневаюсь…

– А ты не сомневайся… Заготавливается особенное постановление… Бургомистр с питерскими уже вовсю взасос целуется… Теперь их автобусы будут гонять вместо наших «Газелей»…

– Старик, ты знаешь это наверное?

– Я же говорю… Бессон по большому секрету…

– Спиногрызы! Постановлениями прикрываются, законами…

– Эх, Димитрий!.. Где закон, там и обида.

…Проходили истощённые мятые тучи.

За стёклами, которые слезились дождевыми каплями, серело лицо Фонарёва. Всё вокруг было каким-то гадательным, неопределённым. Лишь изредка дробились негустые огни проезжавших мимо автомобилей.

«Домой? – терзался Митя. – Или на последний круг? Пожалуй, всё-таки на последний… Итак, что имею? С Бессоном за ноябрь рассчитался… А впрочем, лучше бы и не брал у него «Газель» в рассрочку. Хотя кто же знал, что с маршрута в новом году решат выкинуть… Вот куда теперь «Газель» девать? Маруся расстроится. Не послушал её совета – купил. Вечно я с чем-нибудь да вылеплюсь…»

По улицам метались огни машин.

Фонарёв заметил подживление ещё на Елецкой, а когда свернул на Рабоче-Крестьянскую, то и встал в «пробку».

«Что бы это значило?» – спрашивал сам себя Митя, пока проезжал «Чекистов», мост и «Современник».

На Аллее Героев в маршрутку сели две вострухи – так он называл бойких девиц.

– Апокалипсис там, что ли? – удивился Фонарёв.

Вострухи прыснули смехом.

– Ну, типа того, – отозвалась молочнолицая.

– Концерт, – добавила яркогубая.

– А что, не понравился?

– Прикалываешься, да?.. Какой-то пацан пиликал на флейте… Мы сразу свалили…

– Пацан? – перебила одна воструха другую. – Да это сын Зверькова, Кира Зверькова… Ну, самого богатого депутата гордумы. Поняла?

– И чё?

– И то… Такой пацан далеко пойдёт.

– Знаешь, и мы бы с деньгами пошли…

– Знаю, Солнце, знаю!.. Остановите нам на Гагарина… Мы пойдём…

Митя высадил галдевших вострух и почувствовал, что всё, чем он занимался два последних года, стало вдруг не его. Всё опало, отчудилось. Ни о чём он теперь не мог думать – просто ехал, полосуя тьму фарами.

Там и сям виднелись лужи, в них мрачно отражались серые дома, и поэтому Мите никак не верилось, что они покроются льдом в этот ноябрьский вечер. Мужчина закрыл «Газель» и оглянулся. Рябину возле подъезда обыскивал выскочивший вдруг из темноты ветер. Лужи морщились.

«Минус три обещают… Рябине солоно придётся… А впрочем, она же привычная к морозам…»